Три жизни Красина

Леонид Борисович пододвинул свой стол к открытому окну. На дворе март, холодно. Красин в тёплом свитере, в шапке. Кончилось воскресенье. Жалко. Это единственный день, когда он позволяет себе возиться с дочками. И сегодня он тоже играл с ними. Шея до сих пор болит.

А ведь сегодня он собирался выспаться, отложив переводы на следующую ночь. Но выспаться, как видно, не придётся. Вечерние газеты принесли тревожную новость. Красин целый день не выходил из дома. Но днём ему казалось, что где-то в центре стреляют. Потом выстрелы стихли. И он решил, что ему просто почудилось.

А оказывается, действительно стреляли. Конная полиция, правительственные войска по распоряжению нового канцлера Бетман-Гольвега расстреляли рабочую демонстрацию. В масштабе Германии — это чуть ли не Кровавое воскресенье.

На Красина пахнуло ветром революции. До переводов ли? Как только он прочёл экстренные сообщения, его первым порывом было — бежать на улицу. Искать встречи с руководителями германских социал-демократов. Его знания, его опыт организатора боевых отрядов может пригодиться немецким рабочим. Разве в России не грянула революция вслед за Кровавым воскресеньем.

Но Красин так и не вышел 6 марта 1910 года из дома. Только оделся потеплей и подсел к открытому окну.

Приглушённо шумит ночной Берлин. Так же как и вчера, и месяц назад. Словно ничего не случилось. И не лилась кровь.

Вспомнилась ночь на 10 января 1905 года в Петербурге. Он в тот день уезжал в Москву. И тогда тоже были жандармы, конная полиция, патрули. А на Васильевском — шум строящихся баррикад.

За два года работы в Германии Красин хорошо разобрался в течениях и группировках германской социал-демократии. Понял, что условий для вооружённого восстания здесь пока нет. Кажется, самое большее, о чём может быть речь — это массовая политическая стачка.

Нет, его «технические» знания здесь не пригодятся. Красин закрыл окно. Разделся. Завтра наступит обычный день инженера.

Ноябрьский ветер давно уже сбил жёлтые листья с деревьев, разметал их по улицам. В Берлине стало неуютно, голо. Снег ещё не выпал, и ветер швыряет пригоршнями пыль в лица прохожих.

21 ноября 1910 года. А в России 8-е. Какая нелепость! Хотя не всё ли ему равно, какое сегодня число в России? Нет, видимо, не всё равно. Всё чаще и чаще его грызёт тоска по родине. Эта болезнь называется ностальгией. Ею болеют все изгнанники, все эмигранты. Там, в далёкой-далёкой Сибири, под Иркутском, Тюменью — метели и морозные узоры разукрасили окна домов. И волки воют где-нибудь на окраинах деревень. А в избах пахнет свежим хлебом, овчинами. От русских печей пышет сухим жаром.

Красин зло рвёт тяжёлую штору. Серое, безрадостное берлинское утро. Свет нехотя вползает в комнату. Сыро, зябко. Болит голова, но спать не хочется, несмотря на бессонную ночь. Где-то хлопнула дверь — принесли почту. Пусть её разберёт Любовь Васильевна. Ему нужно ещё часок-другой поработать над статьёй для электротехнического журнала.

Красин задёргивает штору. Свет настольной лампы. Освещённый круг стола словно притягивает к себе, не даёт мыслям расползаться, теряться в тёмных углах кабинета.

Дверь открылась неожиданно. Красин с досадой обернулся.

Любовь Васильевна протягивала Леониду Борисовичу газеты и плакала.

— Что случилось? Что с тобой, Люба?

Любовь Васильевна показала на газету.

С первой страницы на Красина смотрели такие знакомые, внимательные глаза Льва Николаевича Толстого.

Лев Толстой умер. Вчера умер. Заболел в поезде воспалением лёгких. Начальник маленькой станции Астапово приютил 82-летнего старика в своём доме. Там он и скончался.

Смерть Толстого — ещё одно напоминание о России.

— Ты помнишь лето 1893 года? И эти могучие дубы?

Он помнил Ясную Поляну. И несколько месяцев службы в пехотном полку. Их часть квартировала в Туле. Его, исключённого из института, выпущенного из тюрьмы до суда на поруки, командир держал взаперти, не давал ни книг, ни бумаги. Приехал Герман, поговорил с «отцом-командиром», и вольноопределяющемуся Красину дозволено было отлучаться из казармы.

Вскоре к нему приехала и Любовь Васильевна. А вместе с ней группа студентов. Они так и липли к Ясной Поляне. И по пятам ходили за Толстым.

— Помнишь, село солнце, потемнели дубы...

— Нет, не помню.

— Помнишь, ты стоял у дерева и что-то говорил, говорил, говорил!..

— Я помню, как меня перебил Толстой. Вы, молодой человек, заблуждаетесь в оценке своих учителей. Ваша непоколебимая уверенность в правоте своих взглядов уподобляет вас ребёнку. Когда станете постарше, то узнаете, как много теорий общественной жизни и государства сменяли друг друга... То, что вы принимаете за истину, и единственную истину, может быть и заблуждением. Взгляните на эту липовую аллею. Кажется, что два ряда деревьев сливаются вдали в один ряд. Но на самом деле — это только две параллельные...

Не замечая того, Красин повторил эти далёкие слова вслух. Любовь Васильевна с удивлением посмотрела на мужа. Она уже оправилась от первого порыва горьких чувств.