Тринадцатый апостол

Лапы елок,
лапки,
лапушки…
Все в снегу,
а теплые какие!
Будто в гости
к старой,
старой бабушке
я
вчера
приехал в Киев.
Вот стою
на горке
на Владимирской.
Ширь вовсю —
не вымчать и перу!
Так
когда-то,
рассиявшись в выморозки,
Киевскую
Русь
оглядывал Перун.
А потом —
когда
и кто,
не помню толком,
только знаю,
что сюда вот
по льду,
да и по воде,
в порогах,
волоком —
шли
с дарами
к Диру и Аскольду.
Дальше
било солнце
куполам в литавры.
– На колени, Русь!
Согнись и стой. —
До сегодня
нас
Владимир гонит в лавры.
Плеть креста
сжимает
каменный святой.
Шли
из мест
таких,
которых нету глуше, —
прадеды,
прапрадеды
и пра пра пра!..
Много
всяческих
кровавых безделушек
здесь у бабушки
моей
по берегам Днепра.
Был убит,
и снова встал Столыпин,
памятником встал,
вложивши пальцы в китель.
Снова был убит,
и вновь
дрожали липы
от пальбы
двенадцати правительств.
А теперь
встают
с Подола
дымы
киевская грудь
гудит,
котлами грета.
Не святой уже —
другой,
земной Владимир
крестит нас
железом и огнем декретов.
Даже чуть
зарусофильствовал
от этой шири!
Русофильство,
да другого сорта.
Вот
моя
рабочая страна,
одна
в огромном мире.
– Эй!
Пуанкаре!
возьми нас?..
Черта!
Пусть еще
последний,
старый батька
содрогает
плачем
лавры звонницы.
Пусть
еще
врезается с Крещатика
волчий вой:
«Даю – беру червонцы!»
Наша сила —
правда,
ваша —
лаврьи звоны.
Ваша —
дым кадильный,
наша —
фабрик дым.
Ваша мощь —
червонец,
наша —
стяг червонный
– Мы возьмем,
займем
и победим.
Здравствуй
и прощай, седая бабушка!
Уходи с пути!
скорее!
ну-ка!
Умирай, старуха,
спекулянтка,
набожка.
Мы идем —
ватага юных внуков! (6: 9-12)

Маяковский приезжал в Киев и весной, и летом, и осенью, а выбрал для стиха зиму. Почему? Потому, что Киев – бабушка Москвы, а зима – бабушка времен года, потому еще, что зима белая – седая и чистая, потому, что зеленые лапки елей под белым снегом на сходе с горки Владимирской к Днепру такие мягкие, нарядные и доверчивые. И молчание их говорящее. Они рассказали поэту о языческом детстве Киева, о первых варяжских князьях Киева – Дире и Аскольде, которых язычники-киевляне не взлюбили, когда князья крещеными вернулись в город из поездки в Византию. Маяковский прилично знал историю Украины-Руси, конечно, не так, как Гоголь, но все-таки знал. Он знал, что со всей Руси славяне несли дары к еще языческим Диру и Аскольду. Он знал о главном восточнославянском божестве Перуне и о власти его над ширью Киевской Руси. Только, к сожалению, не знал, что Перун был и кавказским божеством и что запорожские казаки породнились с адыгейцами (черкесами), следуя путем Перуна. Язычество тогда, в отличие от современного неоязычества, не было националистическим. Принятие православия князем Владимиром было духовной революцией в жизни всего восточного славянства – и Украины, и России, и Белоруссии. Революция эта продолжалась не одно столетие. Крещение было не добровольным, а насильственным, не освобождающим, а закабаляющим, не бескровным, а кровавым. Именно об этом поведал Маяковский, не считаясь с благостными повестями о христианизации Руси:

– На колени, Русь!
Согнись и стой…

Не очень-то покорствовали славяне. Бунтовали, восставали. Князь Владимир, другие князья Рюрикова рода и их варяжские (сиречь, германские!) дружины казнили тех славян, кто не желал отречься от Перуна и креститься в