Катулу пришлось задержаться в Риме до конца мая. Его легионы в значительной своей части состояли из новобранцев, которых он, по совету друзей, стал обучать рукопашному бою, нанимая в качестве наставников опытных преподавателей и наиболее искусных гладиаторов из школы Гая Аврелия, а также испытанных во многих сражениях рубак-ветеранов. Кроме того, Катул сначала из личных, а потом из государственных средств несколько раз устраивал для народа, в том числе и для своих солдат, настоящие сражения гладиаторов в Большом цирке, посылая хорошо обученных учеников ланисты Аврелия в вооружении самнитов против неопытных рабов и осужденных на смерть преступников, одетых в устрашающие наряды германцев. Молодые тироны, сидевшие на скамьях цирка вместе с другими зрителями, воочию убеждались, какое превосходство над плохо обученным противником имеет воин, овладевший истинно боевым искусством наносить и отражать смертоносные удары. Разумеется, все бои на арене неизменно заканчивались поголовным истреблением «германцев» под восторженные рукоплескания зрителей.
Тем временем в Риме стали появляться послы некоторых галльских племен, пострадавших от нашествия кимвров и родственных им тевтонов. Раньше они враждебно относились к римлянам, но теперь хотели заключить с ними военный союз против общего врага. На вопросы сенаторов, нет ли каких-либо признаков того, что германцы в этом году собираются угрожать Риму, галлы почти в один голос уверяли, что кимвры и тевтоны, объединившись, прекрасно устроились в благодатной земле между белгами и убиями, избрав это место для своего окончательного поселения, и пока ничто не говорит о том, что они готовятся к походу. Однако послы лингонов, принятые в сенате немного позднее, рассказали, что белги задержали в одной из своих деревень подозрительного незнакомца, который сознался, что он прибыл из Сицилии от восставших рабов для заключения союза с германцами для совместной борьбы против Рима. По словам лингонов, белги отпустили этого человека в Адуатуку, местечко, где обосновались тевтонские и кимврские вожди со своими дружинами, чтобы с его помощью убедить их идти на Рим и тем самым избавить себя от опасных соседей.
О самовольном походе Антония к Криту в Риме стало известно одновременно с сообщением о дерзком нападении пиратов на мессанскую гавань, которая была полностью разграблена, а десятки кораблей сожжены и потоплены. Сенаторы поначалу бурно возмущались поведением претора, который уже стал предметом насмешек в связи с похищением пиратами его дочери, а теперь еще отважился на неслыханную дерзость – нарушил сенатское постановление. Однако по прошествии немногих дней от Антония пришло письмо, в котором он сообщал о своей победе над объединенным флотом критских и киликийских пиратов и разрушении им главной пиратской крепости на Крите, основанной известным Гаем Требацием Тибуром, заочно осужденным по делу мятежа Гая Гракха. Эта весть несколько смягчила негодование сената. Сторонники Антония требовали дать ему возможность закрепить свой успех в деле полного искоренения морского разбоя и не препятствовать его походу к берегам Киликии.
В то же время из Сицилии приходили очень тревожные вести. Там шла жесточайшая война, в которой, судя по сообщениям частных лиц, преступлений и зверств было больше, чем правильных сражений. Сообщалось, что под видом повстанцев во многих областях действуют шайки грабителей из числа свободных, которые убивают всех без разбора – и свободных, и рабов, – чтобы по окончании смуты не осталось никаких свидетелей их злодеяний. Претор Сервилий продолжал посылать в Рим письма с жалобами на Лукулла, которого он обвинял в прямом пособничестве мятежным рабам и требовал провести расследование, касающееся получения Лукуллом взятки от них за снятие осады Триокалы, сожжение обоза и предательского роспуска вспомогательных войск. Такое обвинение казалось чудовищным, и в Риме мало кто в это верил. Но раздражение против Лукулла росло. Нашелся и человек, собравший многочисленных свидетелей среди римлян и сицилийцев для того, чтобы привлечь его к суду. Это был один из родственников Сервилия Авгура.