Трудная книга

Бессовестные вы! Сами пакостят, сами не дают людям жить, а потом претензии предъявляют: «О нас не думают!» Бесстыдники!

Разрешите вас заверить: думают, и очень думают, и собирают совещания, и пишут книги, и ломают головы над тем, как уберечь вас, самоуверенных, распоясавшихся лоботрясов, от того, что вам же самим несет гибель. Но, прежде всего, ведь приходится думать о народе, о том, как защитить честных и безобидных людей от вашего дикого, разгулявшегося «ндрава». Что же прикажете — ждать, пока вы сами одумаетесь? Так если вас распустить, вы никогда не одумаетесь. Аппетит приходит во время еды. Вот и приходится…

Да, в тюрьмах хорошего мало, приятного — тоже. Но как же быть? Я снова повторяю мой вопрос: вот ты называешь себя «сознательным преступником», скажи — как быть? Как оградить народ, не трогая вас, вашего брата? Как это сделать? Ответь.

Если думать, то думать до конца. Быть честным — тоже нужно быть честным до конца».

«Ты обещал мне «прямо резать все начистоту», — пишу я после его следующего письма, — буду резать и я, так как некоторые фразы в письме мне очень не понравились, но они, видимо, проливают свет на все твое настроение. Так что уж разреши добавить к тому, что я написал в предыдущем письме, тем более что ты сейчас даже усиливаешь вызвавшие мои возражения ноты. Ты снова говоришь о «глупых» указах, о судейских «воротилах», об отрицательных явлениях в нашей жизни и договариваешься до такой дикости: «Молодежь здесь сидит не всегда по собственной вине. В своих ошибках я отчасти считаю виновным общество, а не себя». Или, как тоже выразился другой, подобный тебе: «Народ такой же виновник, что мы стали такими». Разреши повторить сказанное в предыдущем письме: бесстыдники! Наглецы!

Вот я беру твои письма, где ты сам описываешь свою жизнь, и, отложив все дела, вчитываюсь в них и ищу: где же, в чем же виновато перед тобой общество?

Семья, мать, отец, видимо, хорошие, заботливые. Мать следит за тем, чтобы сын делал уроки, а он читает вместо этого посторонние книги. Отец в прошлом крестьянин, отходник, плотник, но революция открыла ему широкую дорогу: его потянуло к учению, он переехал в город, кончил техникум, потом институт — светлая и прямая дорога советского человека, и ты сам признаешь, что «ему было досадно, что у способного, настойчивого отца растет сын лоботряс». Отец тоже следит за сыном, по-своему пытается воздействовать на него, пусть иной раз сурово — без этого тоже нельзя, — но правильно. А сына «не тянуло к учебе», «с четверок съезжал на тройки, с троек на двойки. В шестом классе отсидел два года» — это все твои собственные слова. Но зато с пятого класса он пишет стихи, читает их на пионерских сборах, он мечтает побывать во всех уголках страны, увидеть жизнь, «словом, везде побывать, все повидать», не задумываясь — добавлю уже от себя, — на какие средства и денежки. Типично потребительские «мечты и стремления».

А когда, не кончив, видимо, школы, попал в строительное училище, он столкнулся с «самостоятельными» озорниками и примкнул к ним, «не вникая в сущность их дел».

Из училища нашего лоботряса вместе с другими направили в колхоз, чтобы помочь той Родине, во всех уголках которой он мечтал побывать, чтобы все видеть и знать, но он, обрадовавшись «поистине безнадзорному существованию», участвовал в драках, на спор выкупался в ледяной реке, и в результате его исключили из училища. Правильно или неправильно — сейчас сказать трудно. Но правильных выводов он для себя не сделал. Он получает паспорт и идет на стройку штукатуром. Работа его увлекает, радует. Находится хороший друг, который увлекался литературой и, видимо, прививал эту любовь, как и многое другое, хорошее, нашему герою.

«Но вот прошло несколько лет, сейчас он учится на втором курсе факультета журналистики, а я отбываю срок. (Это твои собственные слова.) В моем друге страсть к литературе дала хорошие плоды, а я вот споткнулся. Но и по сем день я получаю от него дружеские, хорошие письма, от них на душе становится светлей».

Вот я иду шаг за шагом по твоей жизни и не могу понять — в чем же виновато перед тобой наше общество?