Трудная книга

Впоследствии, неся наказание уже за более тяжкую вину, я часто удивлялся тому, как может наше государство давать тяжелые наказания за столь малые, на мой взгляд, проступки. И это мне было неясно до тех пор, пока мое мировоззрение не возросло до понимания того, что эти наказания направлены не на уничтожение личности, а подчинены разумной работе всего государственного механизма, тесно связанного с жизнью народа и служащего высокой, созревавшей еще в прошлых веках, мечте. (!) Но это понимание общественной жизни пришло значительно позднее, однако зародыши его сказывались еще тогда.

Возможно, поэтому я не сразу скатился в грязь преступлений, в омут преступной братии. Но меня преследовала другая, столь же вредоносная крайность, пагубно сказавшаяся на моей жизни. Как только, я попадал в затруднительное положение, из которого не мог найти выхода, стоило чему-нибудь болью скребнуть мою душу, и я опускался до образа прожигателя жизни: я начинал пить водку. (Вот она, психология этого зла: «затруднительное положение», «не мог найти выход», и вот выход — одурение, самозабвение. — Г. М.) Вообще в то время у нас пили все: по случаю и без случая, пили от нечего делать, пили, не зная, куда девать себя. А пьяный угар сопровождался стоном человеческой души, пришибленной грязью собственной жизни. Как губка, душа моя впитывала бред и стоны этих неустойчивых, бесхарактерных и беспринципных людей (!!), которые, как я полагал, крутясь вместе с ними в грязном колесе разврата, были сбиты «с жизни» чем-то сильным и беспощадным, стоявшим выше их, не догадываясь, что это сила, кинувшая их в пьяный разврат, — отражение бессилия человечного в человеке».

Очень хорошо сказано: «бессилие человечного в человеке»! И невольно вспоминаются слова К. Маркса о религии: «Иллюзорное счастье народа», «опиум народа». Ленин назвал ее по-русски: сивухой. А тогда та психологическая основа религии, о которой говорил Маркс, — «самосознание и самочувствование человека, который или еще не обрел себя, или уже снова себя потерял» — не подводит ли она и к настоящей, подлинной сивухе? Только в религии она превращается в убеждение, в фанатическую узость и замкнутость мысли, а в пьянстве она остается утешением, самым грубым и низменным, не требующим ни философии и никаких ухищрений мысли. Человеческая слабость, переходящая в привычку, в потребность, болезнь и, наконец, в постепенное разложение личности. Избавление от этой слабости человек видит в том же, что ее порождает: в той же сивухе, создающей иллюзии призрачной жизни, призрачной силы и призрачного блаженства. «Стон человеческой души, пришибленной грязью собственной жизни», — хорошо сказано!

Да не будет это понято как ханжеский призыв к всеобщей трезвости! Очень хорошо сказал Расул Гамзатов:

Пить можно всем,
Необходимо только
Знать: где и с кем,
За что, когда и сколько?

Нет, речь идет о болезни, именуемой пьянством.

«Отец мой тоже пил и совершенно безучастно, даже враждебно относился к семье, — читаем мы дальше в исповеди Андрея Матвеева. — Дома все чаще возникали ссоры и скандалы и, наконец, наступила разрядка: отец застрелился. Тогда я не понял причины его смерти. Лишь много позднее, читая Людвига Фейербаха, я нашел у него очень меткое выражение, воспроизвожу по памяти: «Человек убивает лишь свою скорлупу, ибо жизнь выела его нутро». Да, быт, окружавший отца, съел его нутро, поглотил его жизненную энергию, его волю. Так случилось потому, что отец опутал себя как бы сетью паутины — дрязгами и интригами, которые порождали еще больше дрязг и интриг, всасываясь в человека, нервируя и беря в плен вслед за умом и его сердце. И причина самоубийства отца в том, что он не стоял выше этих бесчисленных дрязг и интриг, не он управлял ими, а они управляли его жизнью (!) и к другому концу привести его не могли.

Но тогда я понимал все иначе; я видел, что отец мой убил себя, и мое недовольство жизнью, мое легкомыслие подхватили это как еще один факт, подтверждающий «правильность» моего пассивного течения по жизни. А стоит лишь пойти по наклонной плоскости вниз, стоит хоть раз не придать значения отрицательным привычкам, начинающим захватывать тебя, как незаметно ты неизбежно скользнешь по этой плоскости до дна. А здесь человек уже не чувствует своего нравственного падения, оно окончено, нет уже сил осознать глубину этого падения, и человек начинает лелеять, целовать те цепи, которые держат его в своих объятиях, как темная сила, делающая зрячего слепым и превращающая разумного человека в раба своих всепожирающих привычек. (Вот она — страшная психология падения! — Г. М.)