Трудная книга

Поэтому я продолжу свой прежний разговор о других вариациях, когда взбунтовавшаяся личность «идет напролом» по принципу «либо жить воробьем, либо умереть вороном» и, упорствуя в бунте своем, доходит до крайних пределов. У Маркса во введении «К критике гегелевской философии права» есть такая интересная мысль, касающаяся задач, стоявших перед немецким народом того времени: «Надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу». Перефразируя это, я бы хотел, чтобы человек испугался того, на что он способен, и мог бы усилить свое сопротивление злу.

Несколько лет назад, окончив среднюю школу и поступив в институт, Тамара Махова была, казалось, так же далека от преступления, как далек от него грудной младенец, и вдруг она, студентка вуза, стала рецидивисткой, четырежды судимой за воровство.

Что же произошло и как это получилось?

«Родилась я и воспитывалась в самой обыкновенной, рабочей семье, каких много. Мать моя, простая, неграмотная женщина, всю свою жизнь, с молодости и до седин, простояла за прядильным станком. Отец погиб в 1944 году. Кроме меня у матери было трое — сестра и брат старше меня и сестренка — младшая.

Я не могу жаловаться на свое детство, мы жили неплохо. Теперь только я представляю, как трудно было моей матери воспитывать нас — выучить, одеть, обуть. Она делала это так искусно, что нам завидовали дети более состоятельных родителей. Вероятно, она на своем опыте знала, как тяжело не уметь писать и читать, и поэтому изо всех сил старалась сделать нас образованными людьми, взвалив на свои плечи непосильную ношу. Особенно много заботы она уделяла мне, и я с 8-го класса уже не знала, как надеть в школу старое платье. Мне это нравилось, я считала, что это вполне естественно. Но сама ничего не делала, чтобы помочь семье, и к тому моменту, когда окончила десять классов, я умела только читать, писать и ничего больше.

Училась я в школе неважно и, если правду сказать, не помню дня, когда бы выучила уроки по всем предметам: не хватало терпения. У меня не было стремлений в жизни, не задумывалась, куда пойду после 10-го класса, но знала, что поеду в какой-нибудь институт. Я выбрала Институт имени Герцена в Ленинграде и подала документы на литературный факультет. Экзамены выдержала, но когда подсчитала свои «баллы», подумала: не пройду по конкурсу. Чтобы было наверняка, я перешла на факультет английского языка Института иностранных языков. Мне не очень хотелось огорчать свою мать и казалось позором вернуться в родной город, где каждый мог показать на меня пальцем.

В Институте иностранных языков общежитие было очень маленькое, и я дала расписку, что в жилплощади не нуждаюсь. Я сняла комнату и платила за нее тем, что получала от матери, а ее уверяла в письмах, что мне хорошо, лгала, что живу в общежитии и тех денег, что мне присылают, хватает (в действительности их хватало только для того, чтобы уплатить хозяйке: стипендии я не получала).

Так я столкнулась с первой трудностью, которую, может быть, и пережила бы, если бы не еще одно обстоятельство.

До этого никаких чувств у меня ни к кому не было, а тут я познакомилась с одним мальчишкой. Я не знала тогда, как и в любви-то объясняются, но думала о своем знакомом почти всегда. Мы учились в разные смены, и я стала пропускать лекции, чтобы видеть его. Я ревновала его ко всему на свете, хотя могу даже сейчас с гордостью сказать, что у нас никогда не было ничего грязного, даже в мыслях, не было ни единого поцелуя. Хозяйка однажды заметила, как я, вместо того чтобы бежать в институт, звонила ему, и сделав вывод, что я бросила учиться, написала об этом матери. Мать отказалась помогать мне, и хозяйка меня с квартиры выписала.

В институт я больше не пошла, совсем охладела к учебе, а домой ехать не могла. Не могла даже представить, как я приеду, как встречусь со своими, а главное, стыдно было учителей. И я стала болтаться без дела.

В первое время я не знала, что можно остаться ночевать прямо на улице, и я пошла в гостиницу при Московском вокзале. Вещи сдала в камеру хранения. Но они у меня там пропали, и я осталась в чем была. Теперь мне поневоле пришлось ехать домой.

Но лучше бы я туда не ездила! Кто-то из знакомых написал туда обо мне письмо, и в маленьком городке, где все знают друг друга, пошли слухи, что я связалась с бандитами. Тяжело вспоминать, что было. Явились представители власти и потребовали, чтобы я предъявила им паспорт. Я поняла, что меня в чем-то подозревают, даже родные. Меня увели в отделение милиции и вызвали мать. Она плакала, и нас отпустили. Я два дня не показывала глаз на улицу и ждала, может быть, хоть кто-нибудь из моих учителей зайдет (?). Но никто не приходил (!). Пожалуй, вот тут и кончилось мое детство. Я поняла, что нельзя жить в такой обстановке, когда родная мать закрывает на замок ящики, наслушавшись ложных слухов, и я уехала снова в Ленинград. Дом, школа, все близкие были вычеркнуты из моей жизни, я дала слово, что никогда не вернусь туда, где мне причинили слишком много боли. С какой целью и куда я ехала, не знаю.