Трудная книга

Приехав в Ленинград, я не сделала больше никаких попыток поправить свою жизнь. Я боялась черной работы как черт ладана, но я боялась и улицы, мне было трудно привыкнуть к мысли, что у меня нет больше дома и мне негде ночевать. И я устроилась в домработницы к инженеру — женщине. Но кто станет держать прислугу, которая привыкла, чтобы за ней самой убирали?..

Я слышала о бродягах, о людях, живущих за счет воровства, спекуляции, грабежей. Слышала только из рассказов и газет, и следовать их примеру никогда, наверное, не пришло бы мне в голову, если бы… Впрочем, об этом после.

Улица любит отверженных. Она принимает их днем и ночью, в жаркое лето и в зимние вьюги. Она принимает всех, особенно женщин, но для меня она все-таки оставалась улицей. Может быть, лучше было бы стать уличной девкой, но я по своей органике, биологии была еще девчонкой, ребенком и скорее бы убила кого-нибудь, нежели допустила до себя мужчину. И вообще, воспитанная на твердых принципах в этом смысле, я тогда и не думала, что можно было бы найти приют вот таким образом.

Я очень устала от бессонных дней и ночей и до того измучилась, что отдала бы многое, чтобы где-нибудь нормально поспать.

…Эту ночь я никогда не забуду. Я шла по городу, не зная, где приткнуться, и вдруг в переулке увидела открытую парадную дверь. Я вошла, даже не посмотрев на табличку, и поняла, что это не жилой дом, а общежитие, потому что за столом дремала женщина-вахтер. Я незаметно, чтобы она не слышала, прошла мимо и оказалась в небольшой комнате, в которой ничего не было, кроме стула, стола, тумбочки и кровати, застланной чистым бельем. Я разделась, укрылась и уснула с мыслью, что ничего страшного нет: встану, закрою комнату и уйду. А потом проснулась от крика: «Как вы сюда попали?!» Комендант быстро установил, что я «чужая», и вызвал милиционера.

В отделении меня допросили, и я рассказала всю правду. Потом ко мне привели двух студенток на очную ставку. Оказывается, в ту ночь в общежитии произошла кража, и меня в ней заподозрили. Меня не посадили тогда, так как не доказали мою вину, но подозрения не сняли. Я вошла в отделение с чистой душой, а вышла оттуда морально подавленной. Я еще не была преступницей, но уже знала, что становлюсь ею и буду воровать. «Все меня считают воровкой, и дома, и в милиции, так почему бы мне не стать ею?» — думала я.

Предоставленная самой себе, я и воровать научилась самостоятельно. У меня не было желания связаться с кем-то, а залезть в карман, ограбить человека, обокрасть квартиру я не умела. Я могла украсть там, где было легко украсть. Таким местом стал институт, где все открыто, все доступно, где можно взять пусть немного, но незаметно. И я стала воровать.

Мои первые преступления были разоблачены мною же самой. Когда мне несколько раз удалось украсть и выйти незамеченной, в моей душе еще протестовал голос человеческого разума, я проклинала себя, чувствовала, что это не для меня, и после нескольких краж не смогла — оставила записку на месте последнего преступления. Меня судили. Против меня не было никаких улик, кроме моего показания. Меня судили без свидетелей, их не было, я сама была свидетелем по своему делу, ибо не видела смысла лгать.

Здорово обвинял меня тогда прокурор, доказывая, что я написала записку, чтобы смягчить свои злодеяния. Адвокат же просил назначить мне экспертизу и доказывал, что таких «странных воров» он не видел, хотя дожил до седин. А я была, пожалуй, самым спокойным человеком среди зрителей, потому что мне было действительно все равно. Меня осудили к лишению свободы, и я приняла это как должное. Уже в тюрьме я попыталась разобраться в том, что произошло, но ничего не нашла. Меня лишь поразили обитатели тюрьмы, и, когда впервые попала в их среду, я ужаснулась и подумала: «Неужели и я такая?» На этот раз сидела недолго. Областной прокурор опротестовал приговор, и меня освободили, заменив лишение свободы годом условно. Но освобождение мне было ни к чему, я знала, что все равно буду воровать, что не хватит у меня сил и настойчивости повернуть все обратно. Так и опускалась, не делая попыток подняться.