Трудная книга

Я не имею права сказать, что ко мне подходили неправильно и безжалостно. Наоборот, я видела, что меня слишком уж жалели, слишком сочувствовали мне, но это было еще хуже, ибо меня не жалеть было надо, а понять до конца и, как я теперь думаю, отдать в руки сильного и крепкого коллектива. Да, мне верили, что я говорю правду, но какая может быть цена той вере, если из жалости меня приговорили не к 10 годам, а к одному году лишения свободы, а для меня было одинаково страшно, что один год, что 10 или 25 лет. Губительно было то, что, жалея меня и не понимая, что мне нужно для того, чтобы стать человеком, мне смягчали лишь меру наказания, а не делали попытки поставить меня на твердую почву, пока я еще не была искалечена морально. И я стала злоупотреблять этой ненавистной для меня жалостью. Все свои остальные преступления я совершала совершенно сознательно. Я крала со злостью загнанного зверя, не из потребности в пище, а из желания делать зло во имя зла. Я могла просто выбросить украденную вещь, могла отдать какому-нибудь нищему часть денег, могла надеть на себя ворованное и ходить по городу. Я уже смотрела на жизнь иначе и считала, что лучше быть первой из плохих, чем последней из хороших.

Поскольку теперь я шесть лет провела в колонии, не могу не признать, что колония научила меня трудиться: сейчас без особых усилий могу дать 200 процентов нормы. Но разве этому нельзя было меня научить на свободе? В остальном тюрьма наложила дурной отпечаток, и, пока я буду жить, у меня останется боль, которой не залечишь.

Я никому и ничему не верю. И если я откровенна с кем-либо, то просто из любопытства: ищу человека, который смог бы все-таки разубедить меня в моих взглядах. Тем не менее я уверена в том, что не приду больше в колонию: я слишком ненавижу здесь все, и уже поэтому не воспользуюсь больше случаем украсть.

Что со мной будет дальше, не знаю. Что я имею на сегодняшний день? Да ничего: ни дома, ни семьи, ни состояния, ничего. У меня есть голова, руки, ноги, пара белья и сын, который находится на воспитании в детском доме, — вот и все мое царство. Так как же я могу сказать, что будущее в моих руках? Могу только точно сказать, что в колонию я больше не вернусь».

Когда читаешь этот рассказ, на первый взгляд кажется, что ничего этого не было, не могло быть в жизни, настолько все это дико, путанно и нелогично, и, думается, просто насочиняла глупая, взбалмошная девчонка то, что было и чего не было. Действительно, если подходить с нормальной меркой, в поступках Маховой нет логики. Ведь было много возможностей пойти другой дорогой: попросить общежитие и учиться, объяснить все родным и пойти работать на фабрику или поступить на завод в Ленинграде. Кажется, требовалось лишь небольшое усилие воли, капля решимости и здравого смысла. Но в том все и дело, что в ее поведении была другая, своя, хотя, действительно, очень странная и чуждая для советского человека логика, основанная на той моральной концепции, которую Махова вынесла из семьи и школы, из своего жизненного опыта. Это была логика эгоиста и потребителя, от которой до логики паразита и преступника, по сути дела, нет никакой переходной ступени.

Посмотрите: в семье она жила на всем готовом, не замечая самоотверженных усилий матери, принимая их как должное и не думая помочь ей. Помните? — «Особенно много забот мама уделяла мне… Мне это нравилось, я считала, что это естественно». В школе «училась неважно», «не хватало терпения», «не было стремлений», «не задумывалась», «но знала, что поеду в институт». Она даже не знает — в какой, но в институт, на меньшее она не согласна, хотя не помнит дня, когда бы выучила уроки по всем предметам! А как же может быть иначе, когда «дети — цветы жизни» и «молодым везде у нас дорога», — шагай и не оглядывайся! Все ей, все для нее! «Все на свете существует лишь для того, чтобы существовала «Я» молодое, гордое, лучезарное существо» — такова основа морали эгоиста-потребителя, выработанной Маховой к тому времени, когда она вылетела в мир из-под маминого крылышка.

Так добро обратилось во зло, человеческое «я» — в извращенное «эго». А из «эго» вытекает и его производное — эгоизм, о котором так хорошо сказал Герцен:

«Эгоизм ненавидит всеобщее, он отрывает человека от человечества, ставит его в исключительное положение; для него все чуждо, кроме своей личности. Он везде носит с собою свою злокачественную атмосферу, сквозь которую не проникает светлый луч, не изуродовавшись. С эгоизмом об руку идет гордая надменность».

До сих пор у Маховой эта мораль проявлялась лишь в отношениях к семье и школе, где ее принимали за леность, капризы, избалованность и прочие «безобидные» вещи. А теперь Махова вышла лицом к лицу с обществом, где требования больше и строже.