Трудная книга

А на это-то как раз и нужно было обратить сугубое внимание! Дядя мальчика, оказывается, тоже покончил жизнь самоубийством, и мальчик в своей предсмертной записке завещал похоронить его рядом с ним и просил бабушку писать ему на тот свет письма и обещал отвечать ей, как отвечает дедушка. А бабушка действительно в письмах к покойному дедушке жаловалась на свою жизнь у дочери и ее мужа, родителей погибшего мальчика, а потом сама от имени деда писала детям гневные отповеди «с того света».

«Я поражаюсь одному: от двух таких гуманных и благороднейших людей как могли вы произойти? Неужели у вас нет никакого чувства долга, если оставить любовь? У меня никак не вмещается в голове, чтобы к такому человеку, даже если она не мать вам, так жестоко относиться! Разве не ей вы обязаны буквально всем тем, чем вы в настоящее время владеете? Это гордыня. Вы и ваши дети одеты с большим шиком, а у матери нет средств. Неужели вам не стыдно того пальто, в котором ходит ваша мать, рядом с шубами и разными пальто, в которых щеголяете вы? Неужели этот контраст вас не коробит? До меня дошли слухи о том, что если у нее какое-нибудь недомогание, то вы не считаете своим долгом даже позаботиться о ее питании. Господь покарает вас великой карой. Я не пугать вас хочу и отнюдь вас не ругаю, хочу разбудить. Вы молоды, потребности большие, но долг превыше всего. Потом будет поздно, очнитесь».

Такова обстановка, в которой жил мальчик, и вполне естественно, что, искалеченный ею — барством, внутренней враждой, болезнью, мистикой, — он сам был психически неуравновешенным, и потому история с дракой, вполне естественный вызов родителей в школу приобрели для него трагическую окраску — и, как вывод, самоубийство.

Такова истина. Но такая истина грозила скомпрометировать мундир ответственного работника и вскрыть всю гниль его семейной жизни. Вот почему «трубка звякнула и умолкла». Вот почему дело было явно упрощено и сведено к одному мотиву — к плохому якобы отношению учителя к ученику.

И вот учитель уже заранее превращен в обвиняемого: один прокурор на него кричит (а, кстати, почему нужно кричать на обвиняемого, даже на виновного? И в связи с этим передо мной всплывает образ судьи, которого мне пришлось наблюдать: он внимательно, вдумчиво ведет процесс, больше слушает, чем говорит, доброжелательно ведет допрос подсудимого, давая ему возможность высказать все, что он может сказать в свое оправдание, но в конце концов выносит ему суровый приговор), другой прокурор его не принимает и не хочет разговаривать, вот уже ему вручено обвинительное заключение и «дело» передано в суд, и только опять-таки героические, отчаянные усилия честного человека, не желающего сдаваться без боя, поездка в Москву, вовлечение в это «дело» ряда лиц и организаций предотвратили свершение явной несправедливости. Дело затребовала Прокуратура СССР, разобралась в нем и, как выразился один из ее работников, «торжественно прекратила его».

Но зачем же все это? Как же можно было целых полгода мотать нервы человеку и всей его семье — у него жена и двое детей? Как же можно было забыть, что он учитель, что он продолжает работать с детьми?

А дети по неразумию своему злоупотребляли этим, и каждая двойка, поставленная учителем, вызывала многозначительные упреки и намеки: «Вы хотите, чтобы и я тоже повесился?»

Я уж не говорю о главном — о честности и справедливости, о совести, о моральной ценности закона, святость которого в данном случае его недобросовестные служители хотели поставить на служение другим, совершенно чуждым целям. Не говорю я и о том, что дело о самоубийстве-то в конце концов так и осталось нераскрытым и что фактически никто не понес ответственности за всю эту историю, не говоря о том, что учителю только устно и, как мы видим, вынужденно объявили о прекращении дела, но, вопреки закону и здравому смыслу, не выдали ему об этом никакого документа, который мог бы официально реабилитировать его и как учителя, и как гражданина, и в глазах общественности он так и остался с сомнительной репутацией подследственного. И именно поэтому я полностью его назову. Это — Петр Самойлович Раввин, учитель истории.

А вот длительное, тяжкое, прямо нужно сказать, вопиющее дело Алика Федорова, и я не знаю, как к нему подступиться, как втиснуть в максимально краткие строки то большое и важное, что оно в себя вмещает. В «Литературной газете» о нем была статья Константина Лапина, но это тоже крупицы, только тень того, что происходило в течение девяти месяцев, так же как будет тенью и то, что удастся сказать мне. И потому я возьму только одну грань этого дела: — суд и общественность. Грань трудная.