Трудная книга

А когда мы, представители общественности, были в прокуратуре города Москвы и, стараясь доказать скромность и чистоту Федорова, приводили слова девочек, которые ни на уроках физкультуры, ни в бассейне не видели со стороны Федорова ни лишнего жеста, ни слова, ни взгляда, все эти соображения, к нашему удивлению, были отведены не менее «глубоким» замечанием: «А такие скромники как раз этим и занимаются. В тихом омуте черти водятся».

И еще худшие вещи я услышал от заместителя начальника тюрьмы, где содержался Алик.

— А он женщину имел? — спросил он после такой же ссылки на чертей, которые водятся в тихом омуте.

— Да ведь ему только 19 лет, — несколько опешив от такого вопроса, ответил я.

— Ну! В 19 лет пора иметь женщину. И если он такой тихий и не мог иметь ее нормально, он мог пойти на насилие.

Я понимаю, я очень понимаю сложность работы по охране общества от всего недостойного и преступного и готов отдать должное и трудам и опыту людей, занятых этим делом, но к таким умопомрачительным выводам можно приходить лишь в некоторых конкретных случаях на основе строго доказанных фактов, но никак нельзя исходить из этого. Примеривать аршин каких-то моральных уродов к каждому человеку, превращать плюс в минус, добродетель — в доказательство злодеяния — это — прошу прощения! — цинизм, с которым нельзя подходить к решению молодых человеческих судеб.

Такова нравственная атмосфера дела Федорова, комсомольца, сына погибшего фронтовика и женщины-работницы, отдавшей все свои силы на воспитание сына и воспитавшей его — по единодушным, повторяю, отзывам — честным и чистым, настоящим советским человеком.

Как же так можно? Во всех наших положениях сказано, что суд производится с учетом личности обвиняемого. Азбукой всякого прогрессивного судопроизводства, по словам такого классика юриспруденции, как А. Ф. Кони, является принцип, по которому всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Историческим фактом является, что Вера Засулич, фактически стрелявшая в царского сатрапа Трепова, захваченная на месте с револьвером в руках и не отрицавшая факта покушения, была оправдана судом присяжных.

Когда я в одном разговоре с работниками прокуратуры сослался на этот пример, то мне возразили, что суд присяжных сделал это из политических соображений. Но разве в том, чтобы осудить или не осудить молодого человека, не заключается самая высшая из высших политика? К. Маркс в статье по поводу дебатов о нарушениях лесных правил, с явным сочувствием приводя речь какого-то депутата немецкого буржуазно-помещичьего ландтага о том, что «такая строгость (продолжительное тюремное заключение. — Г. М.) толкнет прямо на путь преступления таких людей, которые вообще еще не уклонились от честного пути», говорил, что в этом случае «множество людей, свободных от преступных наклонностей, неминуемо будет срублено с живого дерева нравственности»[16].

Так по какой же логике и по какой этике советский юноша, мальчишка, вступающий в жизнь, верящий в жизнь, и в партию, и в коммунизм — это мы читаем в его дневниках, — повторяю, сын человека, отдавшего себя за нашу жизнь, по какой же логике и по какой этике он так вот, походя, с легким сердцем был выброшен в самом начале своего пути из жизни и на всю жизнь обрекался носить клеймо такого преступления? И все — на основании совершенно шатких, надерганных и в значительной степени явно фальсифицированных обвинений.

Да, теперь это проверено и установлено: в основе дела Федорова лежало недоразумение — первой потерпевшей показалось, что молодой человек, замеченный ею в уличной толпе, это «он». А потом к этому делу подключились злая воля и явная ложь второй «потерпевшей» и недопустимый, подозрительный ход дознания: ей сначала показали Федорова неофициально, и потому на другой день, на официальной очной ставке, она твердо показала на него. Но эти «плевелы» не были вовремя отсеяны, на это не хватило ни мудрости, ни честности, ни человечности — и зло, запущенное в машину, стало производить зло. А вмешательство общественности только раздражало недальновидных и чрезмерно самолюбивых служителей Фемиды и еще больше обостряло положение — в активности общественности увидели покушение на прерогативы, вступили в силу законы корпорации и чести мундира.

— Ох уж эта общественность! — заявил народный судья, когда писатель Лапин предъявил ему свое корреспондентское удостоверение.

Те же, по существу, претензии были предъявлены потом в городском суде и адвокату Новицкому, защитнику Федорова: «Почему так взволнована общественность? Почему вовлечены в дело писатели?» Об этом же буквально кричал районный прокурор учительнице, депутату Московского Совета. Почему?