Трудная книга

Представьте себе высокого, по-юношески угловатого, немножечко нескладного молодого человека с глухим голосом, с глубоко сидящими, точно врытыми, глазами, с их сосредоточенным, обращенным как бы внутрь самого себя взглядом. Он кончил школу и поступил в медицинское училище при институте имени Склифосовского, хорошо учился и своей сдержанностью, немногословностью, исключительной честностью и чистотой завоевал общее признание и ученического и педагогического коллектива. И вдруг Алик арестован. Арестован по обвинению в гнусном преступлении — в двух попытках к изнасилованию, совершенных в один вечер с промежутком в 20—30 минут.

Страшное, странное и непонятное дело!

И коллектив не поверил этому обвинению — ни ученический, ни педагогический, ни даже учительский коллектив школы, которую Алик за год перед тем окончил. И тот, и другой, и третий поднялись на защиту юного человека, в чистоту которого они верили. Их представители ходили к следователю, к прокурору, к судье, стараясь доказать, что это недоразумение, ошибка. Но представители Фемиды были непоколебимы: был назначен суд.

Тогда друзья Алика: его бывший учитель Либединский, учительница депутат Моссовета Елшина — пошли в общественную писательскую приемную «Литературной газеты». Их принял Константин Лапин и, взволнованный их взволнованностью, немедленно включился в дело — на другой же день он присутствовал на суде и поражался его и ходу, и исходу. Я не имею возможности пересказывать ход дела, но первый эпизод — покушение на девушку М. — здесь же на суде отпал, так как сама потерпевшая, усомнившись, отказалась от обвинения, зато вторая — назовем ее Л., — рослая, дерзкая, наглая, с крашеными губами и модной прической, упорно продолжала утверждать: «Да, это он!» Это же обвинение поддерживал и прокурор, но оно было построено на таких шатких догадках и предположениях, на таких необоснованных и ничем не подкрепленных «доказательствах» и «уликах», что сам суд вынужден был в частном определении признать несовершенство и недостатки следствия. Это не помешало ему, однако, осудить ни в чем не повинного юношу на три года лишения свободы.

Но приговор должен быть доказан: это — основа нормального судопроизводства, и в этом случае он и обществом и самим подсудимым, хотя бы в душе, принимается как справедливый и, следовательно, нравственный акт. Здесь же получилось нечто совершенно обратное. Я не говорю о подсудимом, но среди всех окружавших и знавших его людей обвинение и тем более приговор вызвали бурный и редкий по своему единодушию протест, — настолько они противоречили и фактам, и обстоятельствам, и логике, а главное, личности осужденного.

Писатель Лапин вплотную взялся за расследование (после вынесения приговора он имел право это сделать) и в течение двух недель проверил все, с самого начала: опросил всех свидетелей, ходил на места происшествия и, проделав громадную работу, дал свое обстоятельное и, прямо нужно сказать, талантливое исследование, которое позднее одним из ответственных работников Верховной прокуратуры было названо образцом следствия.

Коллектив тоже не отрекся от своего товарища.

Комсомольская организация, вопреки существующей традиции, оставила Федорова в рядах комсомола, признала приговор неубедительным и постановила продолжать борьбу. «Все мы убеждены, что правда победит» — так решило собрание.

Потом совершенно незнакомая женщина, даже не знавшая ни имени, ни фамилии Федорова, а просто слышавшая о творящейся несправедливости, позвонила мне, как автору «Чести», и таким образом был включен в это дело и я.

Мне не раз приходилось иметь дело с подобными вещами, но я ни разу не видел такой сплоченности, такой убежденности и стойкости, такой активности и настойчивости — одним словом, такой настоящей, не дутой и не казенной общественности, с которой я столкнулся в деле Федорова.

Я несколько раз пытался проверить, были ли в коллективе голоса сомнения и неверия, и всегда убеждался: ни одного. Настолько это был умный, честный и скромный человек. Он великолепно учился, много читал, интересовался живописью, музыкой, вел очень содержательный дневник, пробовал писать, приносил свои первые опыты в журнал «Юность» и получил там ободряющий ответ. В дневниках своих, несмотря на присущую сдержанность и скромность, проявлял себя как интеллектуальная и нравственная, а главное, оптимистическая личность. И тем более поразительным выглядел аргумент, который на заседании кассационной коллегии выдвинул прокурор в ответ на такую именно характеристику личности Федорова со стороны общественного защитника:

«Вы говорите, он отличник, значит, волевой и целенаправленный человек, значит, тем более он мог совершить подобное преступление».