Трудная книга

Ну, пусть положат руку на сердце самые законные законники и пусть признаются перед своей совестью, что по отношению к собственному сыну они поступили бы именно так! Так почему же по отношению к чужому сыну, сыну бойца, отдавшего свою жизнь за наше счастье и то благополучие, в котором мы сейчас живем, сыну одинокой, несчастной женщины-матери, которая с утра до вечера работала в колхозе, чтобы накормить нас, и в трудах, с грехом пополам — да, с грехом пополам, потому что школа была далеко и ходить туда было не в чем, и потому Анатолий Касьянов кончил только четыре класса, — воспитала, вернее, вырастила своих детей, мы поступили по-иному? Почему мы не помогли ей, не помогли ему, а когда по неразумию (четыре класса сельской школы), по слабости своей («Я сильно перепугался», — говорит он в своих показаниях) ошибся, мы его, как заправского бандита, «затолкали» в тайгу на 15 лет? Скажите по совести, правильно это?

— А как же? — скажут, нет, не скажут, а говорил мне один такой законник, когда я поставил перед ним этот вопрос. — Бандитизм на крыше поезда — это же самый опасный вид бандитизма, смотрите, вот статья.

Смотрю — действительно, статья и срок. Но поднимите же глаза и посмотрите вы на человека, к которому прикладываете эту статью!

Да! Это, конечно, нелегко: смотреть и видеть!

И вот передо мной человек, который решает судьбу того, другого, на которого уже есть «дело». Это — работник прокуратуры — молодая, пухленькая женщина с белокурыми кудряшками и ямочками на щеках. Интересная. Во всяком случае, ничего людоедского нет. Она ровным, тихим голосом сообщает о результатах проверки:

— Осужден правильно, так как является активным участником разбойного нападения.

— Участником или орудием?

— Да, но свидетелей-то нет. Этого нельзя доказать.

— Как нельзя доказать и обратное.

— Но это же факт: вместо того, чтобы дать отпор, он пошел с ними. И потом не заявил в милицию, а убежал, а затем был опознан и задержан.

— Не задержан, а сам повел Арапова в милицию.

— Это не имеет значения. Ну, может быть, наказание несколько и завышено, но мнения бывают разные. И, в конце концов, не все ли равно: десять, двенадцать или пятнадцать лет?

Я поднимаю на нее глаза и вдруг вижу: людоедка! При всех своих кудряшках и ямочках на щеках — людоедка! Антропофаг!

Попутно, аналогичная фраза из письма еще по одному совершенно вопиющему делу: «Какая вам разница — нести на себе одно преступление или три? Мера наказания все равно останется прежней». И после этого в спорах юристов еще продолжает обсуждаться вопрос: нужно ли в судебном решении установление истины?

Представьте себе врача, который сказал бы: ну не все ли равно, сколько еще жить человеку — десять или пятнадцать лет? Представьте учителя, который нечто подобное сказал бы о своем ученике. Представьте простого сапожника, который с таким же безразличием отнесся бы к тому — десять или пятнадцать месяцев или недель человек будет носить сшитые им сапоги. Припомните, как на всю страну был ославлен директор одной ленинградской обувной фабрики, который так именно и смотрел на продукцию своего производства. Почему же ей, этой кудреватой служительнице Фемиды, все равно, сколько просидит в заключении колхозный парнишка? И кто он для нее? И что с ним будет, с этим парнишкой? Ну как же не думать об этом? И кем вернется он оттуда, из тюрьмы? И что принесет оттуда в общество? Подробнее об этом речь будет в следующей главе, а здесь я приведу два примера.

Вы помните Андрея Матвеева, сына почтового работника, помните его исключительный по глубине анализ своей жизни и то первое несчастье, которое испортило ему всю жизнь? Он шел в компании ребят, своих товарищей по ремесленному училищу. Ребята надумали ограбить столовую, Андрей отказался, ушел. И все-таки, потому что он был в этой компании, он был арестован, осужден и посажен в тюрьму.

«То, что я увидел в тюрьме, было ужасно до одурения. Я был чуть ли не в степени невменяемости. В тюрьме слезы мои, настоящие слезы, вызванные в детской душе страхом перед открывшейся жизнью, встречали у окружающих какое-то озлобление, насмешку, доходящую до травли. За короткий промежуток времени меня провезли по трем тюрьмам, и каждый последующий день, проведенный в тюрьме, открывал все новые мерзкие и холодные стороны этой жизни.

Далеко не все можно рассказать в письме. Бывают такие моменты, которые так потрясают, что за единый миг душа стареет на много лет.

Освободили меня по кассационной жалобе отца».

Значит, освободили? Значит, видимо, можно было и вообще не сажать в тюрьму? Зачем же это было сделано? Зачем же парнишку провели через три тюрьмы? Зачем нужно было подвергать юную душу такому страшному «старению»? Скажите, пользу или вред — и человеку, и обществу — принес тот строгий судья, который осудил Матвеева?