Трудная книга

Я помню в детской колонии двух парней. Один, Геннадий Анисов, был осужден формально за убийство. Мальчишкой он оказался в нехорошей компании, а компания однажды просто решила ограбить пьяного. Но пьяный очнулся и закричал, а вершивший это злодейство рецидивист применил нож. Геннадий был в стороне, фактически участия в убийстве не принимал и никак не думал, что оно может быть, но, по соучастию, был осужден на 15 лет. Свое преступление он переживал со страшной силой, и именно его переживания помогли мне создать образ Антона Шелестова («Честь») на этой ступени его развития. Он жил в каком-то исступлении, постоянно чувствуя на себе кровь погибшего человека. «Когда выйду, — говорил он мне, — я найду его жену, стану перед ней на колени и всю жизнь буду на нее работать, помогать ей». И глаза его при этом горели напряженным, горячечным светом.

А вот другой случай и другой человек. Участия в убийстве он тоже не принимал, но, когда оно совершилось и нужно было убрать труп, он превратил это в комедию — шел впереди в роли попа и пел какие-то гнусные песенки. И за это тоже был осужден. Но сравните этих двух людей. Статья одна, а люди разные… Первый, несмотря на статью, остался, а может быть, даже стал более нравственным человеком, постигшим бездну зла и увидевшим оттуда вершины добра, и эти вершины, я уверен, останутся для него вехами всей его жизни. Другой — мразь, тля, нравственная гниль, циник, который и в колонии оставался таким же циником и циником вышел на свободу.

Следовательно, для воспитания важна не статья и даже не проступок, а нравственный уровень личности, степень развращенности и преступности, степень сохранности основных человеческих качеств. Вот вам еще одна сторона проблемы: «статья» и нравственность, закон и реальная жизнь, реальные интересы общества.

Форма и сущность — главнейшая проблема в воспитании и перевоспитании, как и вообще в жизни.

Возьмем здесь такую ее сторону — труд. Исправительно-трудовая политика, исправительно-трудовая колония, труд как принцип, труд — основа воспитания… Все это так, все это глубоко, принципиально-правильно, и еще Достоевский в «Записках из Мертвого дома» говорил, что «без работы арестанты поели бы друг друга, как пауки в склянке», но…

Но вот я читаю письмо:

«С детства я любил море. Это была неудержимая и какая-то страстная сила — влечение простора и синевы, и, когда она привела меня на корабль, я понял, что открыл в себе моряка. Я любил море и уважал свой труд. И не было того случая, чтобы я избегал или жалел себя в нем. А приходилось солоно… Особенно в шторм, когда однажды, под Новороссийском, волною раскрыло трюм и море, вспененное и грозное, рвалось к грузу. Тот труд даже нельзя было назвать трудом. Это был бой, жестокая, бешеная борьба человеческих мышц, тела и рук, и волн, и металла, и ветра. Но если бы завтра, шатающимся от усталости, нам нужно было бы проделать все вновь, мы снова вышли бы на палубу.

Вот, собственно, и вся история… Но это был труд. Сейчас я твердо могу сказать: да, труд, тяжелый, опасный, но любимый, а оттого и необходимый труд моряка. А в лагере я был отказчиком. Почему? Боялся работы?.. Нет! Да потому, что, выбитый из привычной жизни своего труда, я не видел, не чувствовал нужности своего подневольного существования, не любил, а, правдивее, презирал это бытие, мечтая о море.

Сможете ли вы ощутить все оттенки чувств, бушевавших в моей душе? Я грезил об одном: свобода и море. Иного труда, в ином месте для меня не существовало. А люди, призванные меня воспитывать, старались разрушить эту мою любовь».

Получается что-то обратное: трагизм труда! Труд-радость, труд-поэзия превратился в труд-наказание.

Значит ли это, что для заключенного обязательно нужно подбирать интересующие его виды труда, вплоть до морской романтики? Конечно, нет. Наказание есть наказание, и оно неминуемо связано с ограничениями. Но тогда нужно, чтобы это было осмыслено и потому принято заключенным как неизбежная и в какой-то мере разумная необходимость, — это во-первых. И чтобы эти ограничения были сведены к разумному минимуму, во-вторых. А все это связано с общим отношением к заключенным. Да, среди них есть множество представителей паразитического, праздного, растленного мира, которых действительно нужно приучать к труду, к любому труду. А есть много других, случайных преступников, порвавших по какому-то стечению обстоятельств один нерв, связывающий их с обществом, но в общем-то чувствующих себя гражданами этого общества и сохранивших и трудовые навыки и трудовую психологию.

«Хоть я и в заключении, но я сын моей России. Поэтому меня волнует все, что волнует мой народ, — ведь и до нас сюда доносится гул жизни. Парадокс, не правда ли? Вор и вдруг — патриот!»

Вот этого иной раз не хотят ни понять, ни признать формально мыслящие люди, глухие к гулу жизни и к требованиям времени.