Трудная книга

«Владимир Н. 28-ми лет. Коренастый, здоровый. Лицо волевое, с печатью всех пороков, которые свойственны старым лагерникам, бывшим везде, видевшим все. Таких называют здесь «морда». Сидит с 1947 года без выхода. Прошел через страшные испытания на Колыме, куда был послан в 18-летнем возрасте за ограбление вместе со взрослыми ворами богатой еврейской квартиры. Москвич. В годы, когда происходила резня между ворами, принимал в ней участие, за что каждый раз ему добавляли срок. Речь пересыпана бранными и жаргонными лагерными выражениями. Жуткая философия выработалась у этого человека, послушаешь — волосы встают дыбом. «Сострадание? К кому?! Жалость? А меня жалели? Сочувствовали? Ха-ха!! Меня воспитывали колом моченым, а я должен жалость иметь?»

На мое замечание, что есть же обыкновенное понятие человечности, которое нигде нельзя забывать, ответил яростно: «Понадобится есть людей, буду есть!»

Такой, если встретит ночью в переулке, не пощадит, хоть на коленях моли. А ведь окажется когда-нибудь он в этом переулке!»

Вот это фауна!

«Аркашка Л. Ему осталось сидеть два месяца. Это парень лет 29-ти. Знаю его на протяжении лет 5-ти. Его мир и жизнь здесь были: карты, чефир, наркотики, педерасты и т. д. Это неглупый человек, но прошедший с ранних лет Чукотку, Колыму и другие страшные места. Говорил с ним о жизни. Он горячо отстаивает «правду», «справедливость», читал Добролюбова, Белинского и др. Но в результате охвачен «счастливым безумством». Неустойчивая натура, нет характера. Говорит: «Ну куда я поеду голый-босый? Ни кола, ни двора… Конечно, надо в первую очередь одеться. «Залеплю» один «сонмик», оденусь и тогда начну жизнь».

Считает себя пропащим человеком, непригодным никуда. Лицо истрепанное. Глаза подслеповатые от многолетнего онанизма.

Посудите сами, Григорий Александрович, кого выпустят в общество! А по таким будут судить о всех нас».

Третий: «Сидит и ест. Замкнутый, очень тихий человек, но несусветный лодырь, очень ограниченный человек, с единственным стремлением в жизни — плотно поесть. На всякие речи о работе он лишь угрюмо огрызается, ссылаясь на разные болезни. Что у него за болезнь, он, по-видимому, и сам не знает, зато очень заметен его главный недуг — лень. Приходится удивляться, как у него появлялось желание воровать, ведь это тоже «работа». Однако его непомерная лень и есть причина его неоднократных преступлений, так как нужно было набивать брюшину, а работы он боится больше, чем тюрьмы. И потому он убежден, что жить без воровства невозможно. И он заранее смакует ощущение торжества от того, как он удачно «возьмет магазин», когда выйдет на свободу. Эту мечту он вынашивает, не отбыв еще и половины настоящего срока, который он «тянет» за ограбление продовольственной палатки».

А вот четвертый: «Все низкое, злобное, бесчеловечное, развращенное сконцентрировано в сознании этого «человека», хотя все низменное прорывается в нем периодически, так как созданная обстановка не позволяет распоясаться его чувствам. В основном он сдерживается, в большинстве замкнут, однако сидел в ШИЗО за драку и употребление наркотических средств. Открыто выражает неприязнь к общественности. Конечно, ругает коммунистов, толстопузых чиновников и все на свете. В душе вынашивает возможные и невозможные планы мести виновникам его «неприятностей». В узком кругу «сочувствующих» не отрицает своего стремления к разгульной жизни через прежний, но более осторожный путь воровства.

Срок наказания у него, по существу, еще только начался, и я невольно содрогаюсь при мысли о той желчи, какую он накопит еще за эти четыре года в дополнение к его старому «багажу», и сколько он горя принесет людям, выйдя на свободу, прежде чем попадет сюда снова».

И выходят, и несут людям горе, а те, кто их освобождает, знают это и все равно освобождают — закон есть закон! Форма. А им все равно, их дело — служба. Вот и получается: людей не знают, требуют одной работы и ею да тихим, без пререканий поведением — а за этим может скрываться и тихая хитрость, и ловкая подлость, и расчетливое подхалимство — меряют людей. В результате человек, отбыв даже много лет срока и хорошо работавший — а делал он это из-за желудка, — выходит на волю законченным негодяем.

«На моих глазах освобождали десятки закоренелых преступников лишь только потому, что у них статья подлежит и срок вышел, независимо от того, исправился он или его еще нужно держать, и держать до полного исправления.

А ведь сколько сгубили молодых людей, совершивших одну ошибку и попавших под их влияние! Попав под это влияние, юнцы становились надолго, а то и без возврата нравственными калеками и теряли свое мужское достоинство. Эти звери, как чуму, распространяли свои поганые «идеи», а кто одумывался и становился на путь исправления, с теми они жестоко расправлялись.

И вот такие твари вновь оказывались на свободе? А почему? Ответа нет».