Трудная книга

«Для себя я уже сделал все необходимые выводы на будущее, — пишет такой «большесрочник», — и когда кончится мой срок, я не повторю сделанного мною. Но и пользы от меня никакой не будет, потому что энтузиазма и патриотизма, который у меня был в первые годы заключения, и я на что-то надеялся, теперь во мне зажечь никто уже не сможет. И жить я буду только для себя. А если говорить откровенно, за эти годы я уже начал забывать, что я преступник, как почти забыл уже, что есть другой мир! Я понемногу свыкся с этими стенами и с этой проволокой, какое-то дикое оцепенение уже владеет мною, и я обрек себя, что другого мира и нет».

«Вот уже месяц, как я дышу полной грудью и, «не опуская глаз», но осторожно, следя за каждым своим словом и движением, приобщаюсь к полноценной жизни общества. Поток человеческих стремлений настолько стремителен, что я не в состоянии сконцентрировать первые впечатления от окружающего после двухлетней изоляции. Однако нельзя не отметить, что слишком очевиден общий подъем экономического и культурного уровня людей, их внешний вид, выражение благополучной удовлетворенности в лицах».

Это пишет, выйдя из заключения, давно знакомый нам «блестящий майор». Культурный человек после двух лет заключения и то остановился, как бы ослепленный жизнью. А через 15 лет? Да если он еще жил в тайге, валил лес и, кроме сосен, ничего не видел, — кем он войдет в здоровое общество? Дикарем? И как ему входить в жизнь — в совершенно, по существу, новую и незнакомую? Задумался об этом кто-нибудь из тех, кто должен был задуматься?

По сути дела, это та же, в разных аспектах поворачивающаяся проблема юридического и педагогического подхода к преступности, перекликающаяся со многими проблемами из предыдущей главы о Фемиде.

Может ли судья предусмотреть и предопределить ход жизни, ход исправления и развития человеческой личности, назначая большие, жесткие сроки? И не следует ли внести какую-то гибкость как в ту, так и в другую сторону, в зависимости от хода исправления. Это, конечно, потребует большей гибкости и большей четкости и вдумчивости и культуры от работников, на которых общество возложило задачу возвращения к жизни временно отринутых людей.

«В основу борьбы с преступностью наша социалистическая законность берет принцип: воспитать человека, и, чем раньше, тем лучше. Исходя из этого, зачем же в таком случае сортировать преступления по статьям? Важно установить, в чем виновен тот или иной человек, его социальную опасность и уровень его сознательности. И вот, исходя из этого, нет никакой необходимости указывать максимальный срок. Минимальный нужен, а максимальный совершенно ни к чему.

Понял, осознал — иди в общество. Не понял — находись в изоляции. Это будет гуманно ко всему обществу, хотя и жестоко к единицам. А для чего нужно содержать в изоляции человека осознавшего? Общество добилось своей цели — воспитало своего гражданина, — значит, оно может и простить ему.

Ну а если у того или иного преступника в голове встают мысли о легкой наживе и это явно или косвенно выражается, зачем его освобождать, даже если у него кончается срок? Знать заранее, что он способен на пакость и выпускать? Это гуманно к нему, но жестоко ко всему обществу».

Так пишет заключенный, много передумавший и вышедший теперь на свободу. В этих мыслях тоже заключается одна из граней той самой большой проблемы, над которой нам нужно думать: обществу нужна реальная, а не формальная защита от зла.

Надо сказать, что и к этой проблеме можно отнестись формально, совершив очередной перегиб: если есть неисправимые, значит, их не нужно освобождать, пусть сидят! В то время как проблема заключается в другом: каким образом получаются неисправимые и как сделать, чтобы их не было?

Но вопрос этот, конечно, громадной теоретической и практической важности, и этой практической стороной он упирается в новую важнейшую проблему — кадры. Воспитание — это искусство, и очень плохо, если оно превращается в должность.

Мы знаем, что партия самым серьезнейшим образом занимается вопросами преступности и ставит задачу ее полного искоренения; она многое сделала и делает для этого, и Центральный Комитет вынес ряд очень важных постановлений. Но, как говорится, хорошие законы не всегда являются гарантией хорошего управления. Для этого нужны люди. Я понимаю всю тяжесть вопроса и тяжесть работы по перевоспитанию. Ведь охрана и сама в какой-то степени подвергается влиянию тюрьмы, ее среды и нравов, и это предъявляет к ней величайшие, порой, может быть, сверхчеловеческие требования, чтобы не скатиться до этого уровня, не вступить на путь или сговора, или злоупотреблений, или беспардонной жестокости.