Трудная книга

Я лучше о тебе думал, Александр!

Скажу откровенно: ты слишком возомнил о себе. Очевидно, в чем-то виноват здесь и я. Мне понравилась в тебе способность думать, честность, лежащая в основе твоих суждений, но не дел, мне хотелось поддержать тебя, поэтому я слишком мягко говорил с тобой. Я обо всем говорил с тобой и сказал все, что нужно, но, очевидно, слишком мягко. Горький прошел через дно жизни, но вынес оттуда высокие устремления. Не на дно, а ввысь звал он людей. А ты читаешь Горького, а собираешься брать нож в руки. Стыдно! Ты еще ничего по-настоящему не знаешь о жизни и ничего не сделал в ней, а берешься судить весь мир! Истерика это, брат, нервы не выдержали!

Ты упорно молчишь о своей вине, и все сваливаешь на общество, и даже пробовал обижаться, когда я напоминал об этом. Неправильно это! И нехорошо! А я утверждаю: если человек не хочет видеть своих ошибок, он не имеет права судить других. Только человек чистой души может по-настоящему бороться за правду. Отсюда — твоя задача: стать человеком, выработать в себе необходимые для этого качества. Ты проявил себя неустойчивым, неуравновешенным человеком, анархистом, способным на любую глупость. На стройке ты пошел на преступление из-за обиды на начальника, в колхозе — из-за председателя, теперь ты поднимаешь руку на все, в том числе и на Родину и на собственную жизнь!

Вот только что у меня был один паренек с твоей примерно судьбой. Ему тоже отказали в амнистии, но он все вынес, напряг силы, окончил в колонии школу с серебряной медалью, а сейчас освободился и учится уже на II курсе института. Я рассказал ему о тебе. Он хотел тебе написать. Его не прописывали, не давали общежития, ему не на что было жить. А он все это преодолел, пересилил и стал человеком. А ты хочешь прямо-таки вниз головой и вверх пятками в омут. Смотри! Дело хозяйское!

Но повторяю, я думаю, что это истерика. Пройдет время, ты остынешь, поймешь все, и тебе самому за все это будет стыдно. Вот когда это будет — ты напиши мне. Хлопотать я о тебе больше не буду, но уверен, что ты мне напишешь. Я в тебя все-таки почему-то верю».

Его ответ:

«Мне очень надо разобраться в собственных пороках, из-за которых мрачно вижу действительность. Мне надо понять основное и главное, которое из-за моего непонимания от меня запрятано, и ко мне оборачивается другая, страшная сторона. Мне надо разобраться в самом себе, найти утерянную действительность, взять себя в руки и поставить себя на ноги. И еще мне очень и очень много надо, так как я здесь окончательно потерял ориентировку в действительности. Прежде всего, надо как-то поставить дело выше суждений (больше всего понравилось из вашего письма — «суждений, но не дел»). Не согласен с тем, что я «возомнил», знаю, что я ничтожество и на свете не один, кроме этого есть что-то ненормальное. Оправдываться не буду, писал искренне, какой я стал гадкий и низкий. Поймите, я мог бы восхвалять и писать, что мне что-то дорого и т. д. Но это было бы неискренне, я выставлял бы не то, чем живу, кому-то в угоду, а я этого делать не хочу, ибо мне незачем кривить душой ради выставления.

Извините, что мало написал, определенного сейчас ничего не вижу, но, думаю, перезарядка будет сильная.

Вот все. Желаю всего хорошего».

Я ответил:

«За то, что сумел на бегу остановиться и оглянуться на себя, молодец!

Ну, думай, разбирайся и пиши. Не стесняйся.

Держись крепче на ногах, и все будет хорошо. Жизнь у тебя еще вся впереди.

Я переписываюсь с одним человеком, который 16 лет отсидел без вины (по милости Берия), а теперь живет, работает и доволен жизнью. А ведь 16 лет отдежурил человек ни за что ни про что, и, думаю, тоже попробовал хлебца с сольцой, и тоже не один раз, вероятно, считал свою жизнь конченной, а выжил и человеческую душу сохранил. Да еще какую душу! Это твой земляк, украинец, Ластивка Сергей Маркович. Я попрошу его, чтобы он написал тебе, так ты его не чурайся.

Жизнь, брат, большая дорога. Шагай!

Ну, пока на этом кончаю.

Будь здоров и спокоен, все образуется».

Хотя я заявил Саше, что не буду за него хлопотать, на самом деле хлопоты только начинались.

Его письмо жгло мне руки. Что делать? Я еще не знал тогда всех подробностей происшедшего, но было ясно: что-то стряслось, и парень может наломать таких дров, что ничем уже не выправишь. Бездействовать было невозможно, на моих глазах погибал человек. Я взял это письмо и пошел в Министерство внутренних дел СССР, которое тогда существовало.

— Как же это так получается? — спросил я там. — Вы взяли колхозного парня за пустяковое, по сути дела, преступление, взяли на воспитание, а сделали его врагом, готовым идти черт знает на что. В чем дело? Я пошлю это письмо в Центральный Комитет, обязательно пошлю, чтобы они разобрались, как это получается.

Товарищ, с которым я разговаривал, был подкупающе вежливый, тактичный и вдумчивый; с тех пор он стал мне первым советчиком в сложных юридических делах и вопросах и хорошим другом, как человек большой души и широкого кругозора, хотя по возрасту был ровесником моему погибшему на фронте сыну.