Трудная книга

Как вместить мне трагическую судьбу Владлена Павлова, названного его отцом в честь Владимира Ленина, названного так потому, что отец его в 1917 году, в самую героическую пору, четырнадцатилетним парнишкой пошел в Красную гвардию, прошел всю гражданскую войну, потом уже командиром кавалерийского эскадрона принимал участие в подавлении басмаческих банд в Средней Азии, а в 1943 году погиб под Ленинградом, как понять судьбу этого парнишки, который сам в дни блокады тоже лазил по крышам, сбрасывая зажигательные бомбы, бегал за «мнимыми», как он пишет, а может быть, и не мнимыми диверсантами и, в общем, делал все, что и полагалось делать тогда нашим советским Гаврошам в их трудные детские годы, и вдруг оказался преступником с 20-летним сроком наказания? Кто же он? Пережиток? Чего? Почему? Разве можно отмахнуться от этой судьбы и так просто, не задумываясь ни над чем, решить ее?

«Но кто меня заставил это сделать? — пишет Владлен в своем большом, на тридцати страницах, письме. — Советская власть? Нет, нет и нет! Советская власть мне хороша, да и какая власть помилует уголовного преступника?

Я — рабочий человек, вырос в семье рабочих, и судьба меня не баловала, как иных маменькиных сынков».

Вот его история — история жизни, у которой не было детства. «Начались бомбежки, обстрелы, наступила зима, пришел голод; бабушка моя померла от голода, и ее некому было похоронить, все переживали такую же долю, как я. Но я выжил, а зря, лучше бы мне умереть в те годы. Но я хватался, как утопающий за соломинку, и уцепился за свое горе: меня забрал сосед, военный летчик, и вывез в свою часть. Но он погиб в неравном бою с фашистами, и здесь же я узнал о гибели отца. Потом — эвакуация и блуждания по детским домам и приемникам. Но я почему-то не уживался в них: и голод, и холод. Администрация воровала продукты, а мы — голодные. Был в Богодуховском детском приемнике, ходили мы рвать овес колхозный, хилый такой, вот и рвали его руками. Ну а нас кормили зелеными яблоками. По соседству был детдом, и у них был хороший сад, с яблоками. И вот мы всей гурьбой побежали рвать там яблоки. Только начали трясти яблони, а тут дети выбежали и нас погнали. Вернулись мы на свое поле, где рвали овес. Ну, сижу я на земле и грызу яблоко. А тут подходит ко мне воспитательница и спрашивает: «Что, вам разве не хватает тех яблок, что привозит председатель колхоза?» Ну, я ей в ответ: «Они плохие». А она ударила меня ногой прямо в зубы. Вот каким доверили нас воспитывать! А вечером меня посадили в подвал как зачинщика. Как же я был зол на эту садистку! Я разделся догола и лег на землю, решил заболеть. Но заснул, как ни в чем не бывало. Ночью приходит директор приемника. Он был хороший человек. Во время этого инцидента он отсутствовал и ничего не знал. Директор выпустил меня из подвала и повел к себе. Но я уж твердо решил бежать во что бы то ни стало».

И начались скитания — и на товарных поездах, и на пассажирских, и под вагонами, и на вагонах, где придется.

«Но что удивительно, я был беззаботен и ни о чем не думал. Потом я продал свою майку и стал ходить голым. Но пожалели добрые солдаты и дали мне военный бушлат. Так я ездил и не воровал, представьте себе, ничего и ни у кого. Я еще не знал, что такое украсть. Не верите? А это истинная правда. Вы зададите мне вопрос: чем же я жил в этот промежуток времени? Меня кормили солдаты, ибо они сознавали, что, возможно, и у них где-то есть дети, которых разбросала война. Однажды я залез в вагон с углем и заснул. Ночью меня будят. Оказывается, я заехал на территорию завода в городе Мариуполе. И здесь меня, сонного, принесли в цех. Обо мне доложили в военизированную охрану завода имени Ильича и привели меня в караульное помещение, помыли. А стрелками были одни женщины. Короче, привели меня в божеский вид и взяли меня воспитанником, одели, как бойца, хорошо кормили; все меня жалели, все, вплоть до рабочих, так как все знали о судьбе моего города Ленинграда. Я хорошо поправился, и вдруг меня разыскала мать и написала письмо, чтобы меня отправили к ней в Рустави. Но мне здесь был дом родной, и все меня любили. Я не хотел ехать к матери, как видно предчувствовал, что не сладкая жизнь меня там ожидала. Но меня все же отправили. Снабдили меня хорошо на дорогу, как родного сына. И вот я еду домой».

Но как обманчиво бывает это слово — «дом». Это не стены, и не очаг, и не заменяющий его теперь торшер, и не диван с пуфами, — это дух мира и дружбы, дух взаимной помощи, уважения и взыскательной требовательности друг к другу, это устои, на которых зиждется жизнь. А здесь мальчик встретил совсем иное. Мать вышла замуж за другого, молодого и наглого, который вошел в дом «в одной рваной вшивой шинелишке».