Трудная книга

Передо мной живой человек, которого я лично знаю, звать ее Лидия Алексеевна. Портрет ее отца, рабочего-революционера, принимавшего участие в Октябрьской революции, висит в краеведческом музее одного из подмосковных городов. После революции он не пошел ни на какое повышение, остался рабочим, маляром и проработал на своей фабрике до самой смерти. Осталась жена и дочь-комсомолка, вот эта самая Лидия. Началась война, девушку мобилизовали на трудфронт, направили на какое-то производство, и там она попала в руки подлеца — мастера, который требовал взятки, прижимал с заработной платой, с карточками, которые были тогда важнее денег. Лида ни на какие сделки идти не хотела и ушла с завода. А время было суровое, законы — тоже, и за самовольный уход с работы предстоял суд. Девушка испугалась и убежала к матери, искать защиты, а попала в руки другого подлеца. Комендант общежития, где жила мать, быстро оценил обстановку и понял, что он здесь может попользоваться: его угостили раз, угостили два, и он стал наведываться сюда все чаще и чаще, а потом, видя, что девушка полностью в его руках, решил посягнуть на ее честь. Лидия, как была, в одном платье, выпрыгнула в окно и убежала. Куда? Там — суд, здесь — комендант… Куда? Увидела открытые двери церкви. Вошла, чтобы погреться, чтобы просто притулиться где-то. Стоит и плачет, плачет неизвестно о чем, а старушки в белых платочках умиляются:

— Ах какая богомольная! Вся душой исходит!

И приютили девушку, и обогрели, и одели, и осталась девушка при церкви. А потом ее определили в город «к батюшке отцу-настоятелю» домашней прислугой, и прожила она у него ни много ни мало — девять лет без паспорта и зарплаты. А потом у отца-настоятеля родилась гениальная мысль — сделать из нее «чудо». Он стал приучать ее ходить с подвязанной рукой, будто сухорукая, с тем чтобы потом, когда подвернется подходящий случай, «исцелить» ее при всем честном народе. Но «чуда» не получилось; в судьбу Лидии вмешался душевный человек, выхлопотал ей паспорт и оторвал ее от этого тоже по-своему темного мира. Развязала она свою руку, поступила работать санитаркой, «нянечкой» в районную больницу — тихая, скромная, разумная, бескорыстно-честная, и только печать не то горечи, не то печали осталась на ее лице.

Значит, опять людское добро или зло, человеческие отношения решили судьбу человека.

Припомним Сергея, того молодого человека в клетчатой ковбойке, которого самодуры родители довели до крайней степени психологического угнетения. Проследим дальнейшие нравственные последствия этого угнетения.

«Скажите, что будет с человеком, если ему пятнадцать лет, у него горячее сердце и беспокойный ум, если в его здоровом теле скопилось молодое электричество, настойчиво требующее грозовых разрядов, — что будет с этим человеком, если его изолировать от окружающего мира и лишить возможности не только двигаться, но и громко разговаривать, смеяться и даже петь?.. Убедившись, что ему не вырваться из неволи, он, чтобы не обалдеть, не сойти с ума, будет настойчиво искать ту единственную незаблокированную лазейку, которая спасет его от сумасшествия, и, безусловно, найдет ее, потому что она заключена в нем самом и всегда готова к ее услугам. Имя этой спасительной токоразряжающей лазейки… Впрочем, нет у меня сил произнести это слово!

Нет нужды описывать картины сексуальных вакханалий, которые тем изощреннее, чем богаче фантазия, и тем разгульнее, чем глубже бездна одиночества. К девятнадцати годам я представлял собой печальное зрелище рано состарившегося юноши: лицо приобрело характерную синеватую отечность; глаза, окруженные предательскими мешками, потухли и слезоточились, как дождливое облако; рыхлое тело сделалось пристанищем самых разнообразных инфекций. Словом, наступило физическое одряхление.

Попутно завершалось и нравственное разложение. Если до четырнадцати лет муки насильственного принуждения переживались мною, так сказать, эмоционально, то теперь измученная душа постепенно выработала иммунитет, невосприимчивость к разрушительным эмоциям. Затратив в прежние годы колоссальное духовное напряжение на внутреннее сопротивление деспотизму, я, как герой «Шагреневой кожи», научился экономно расходовать истощенные энергетические запасы, забившись в спасительный панцирь равнодушия. Я «выключился» из жизни.

«Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим» (А. Блок).

Кое-кто из окружающих считали меня примерным мальчиком и постоянно хвалили за скромное поведение и прилежание: я не доставлял им никаких хлопот. Ханжи! Подозревали ли вы, какие бури ходили в этом скромном мальчугане?»

Я знаю, найдутся суконные души, которые, подобно упомянутому выше инженеру Иванову, апостолу «философии без философии», скажут: «Не распускайте слюни. Мало ли что они вам порасскажут».

Ну что на это можно ответить? Здесь доказательства бессильны. Имеющий уши да услышит, имеющий душу да почувствует!

А насколько все это сложно, тонко, а иной раз и хрупко, говорит случай, описанный одним из моих корреспондентов.