Trust me (СИ)

— Н-н-нет, мы виделись. Много раз. И очень тесно дружим, — во внезапном молчании мамы, которая обычно никогда не могла удержаться хотя бы от однословных комментариев, Томас прочел немой вопрос, — но… все довольно-таки сложно, мам. Не уверен, что ты поймешь.

— Мне абсолютно плевать, в чем ты уверен, а в чем — нет. Я хочу знать, почему голос моего сына дрожит так, будто он только-только с похорон пришел, — мама помолчала секунду, — ладно, неудачное сравнение.

— Да, совсем неудачное.

— Ты уходишь от ответа, Том. Тебя что-то беспокоит? Если ты не перестанешь темнить, я однозначно приеду раньше Рождества и задержусь у тебя месяца на два. Тогда-то ты от меня не отвертишься! — последние слова она договаривала с тем обеспокоенным тоном, который означал, что она готова слушать, причем временного ограничения у ее режима внимательного слушателя не было. Томас вздохнул, собираясь с мыслями.

Он рассказал ей все. Это показалось ему дико непростым занятием, и под конец он чувствовал себя тем, кому доверили важную тайну, которую он, увы, не сдержал. Ему даже показалось на мгновение, что он зря это сделал и что все произошедшее между ним и Ньютом должно было остаться только между ними двумя и если и выходить из этого тесного круга, то, как в случае с Минхо, все равно сохранять кое-какие границы. Хотя лукавить при разговоре с мамой он попросту не мог, и поэтому все вылилось из него, как горячая вода из гейзера. Все его мимолетные переживания, надежды, боязнь ошибиться и сделать что-то неправильно, боязнь отпугнуть Ньюта и разбудить в нем ненависть к себе — все выразилось в долгом, красноречивом монологе, неожиданном даже для самого Томаса.

Чтобы обдумать услышанное маме хватило немногим больше минуты: она ненавидела подолгу молчать.

— Все идет так, как нужно, — мамин голос успокаивал, — ты сделал все правильно. И если я верно поняла позицию этого…

— Ньюта, — Томас слегка улыбнулся, — его зовут Ньют.

— Окей… не перебивайте меня, юноша! Я забыла, о чем говорила. Го-о-осподи, Томас, ты меня доведешь, — мама засмеялась, и смех этот заставил Томаса невольно съежиться в своем кресле. — Так вот. Если я правильно все поняла (хотя, честно скажу, совсем не знаю, почему он может так себя вести) позицию Ньюта, он разозлился бы, узнав об этом позже. Лучше списать это на случайность сейчас, чем потом, если бы у вас действительно что-то получилось, ставить его перед фактом, который, может, ему и не понравился бы вовсе.

Томас слушал внимательно, параллельно обдумывая все, что ему пытались объяснить.

— И я уверена, солнышко, что у вас все будет хорошо. Потому что не могут такие удивительные истории плохо оканчиваться, — Томас буквально-таки ощущал мамину улыбку сквозь динамик. — Вот увидишь, он обязательно или напишет, или позвонит. Он не захочет тебя отталкивать.

Они говорили еще какое-то время о чем-то стороннем. О лете, которое заканчивалось, о Нью-Йорке, где, как и всегда, людно, шумно и грязно, о планах на Хеллоуин и Рождество, о которых никто и не думал еще, о продажах в книжном и маминой скучной офисной работе. О тех мелочах, которые они обсуждали обычно по вечерам за ужином, когда жили вдвоем и которые тогда казались обыденными и слишком унылыми для разговоров. Томасу удалось наконец успокоиться и перестать корить себя за неосторожность. Он даже поверил на мгновение, что, может, не все так плохо, и Ньют на самом деле не злился, не рвал на себе волосы и не паковал чемоданы на Коста-Рику, а собирался ему, Томасу, либо написать, либо позвонить и сказать наконец, что согласен пойти вместе на ужин к Минхо и Терезе.

Но Томасу после разговора с мамой никто больше не звонил и не писал. Даже Минхо, казалось, нашел себе занятие на вечер. Часы шли, Томас искренне старался не уснуть и все сверлил глазами мертвый телефон. Ходил взад-вперед по комнате, перебирая в голове мысль за мыслью, что образовались после маминых слов. И чем больше минут протекало бесследно, тем сильнее Томас разуверялся во всем, что ему наговорили и в чем попытались его убедить.

Ньют ни за что не пересилит себя. Ни за что не напишет. Ни за что, тем более, позвонит. Потому что Томас испортил и без того хрупкие, как фарфор, отношения, каким-то образом между ними сложившиеся. Потому что Томас, видимо, принадлежал к тому же числу людей, что и мистер Гилмор, та девушка-самоубийца, и многие-многие другие (даже его родная мама в каком-то смысле), — к тем, кто был обречен на одиночество или провалы. Томас не мог говорить за всех них, но за себя сказал бы точно: он чертов неудачник, которому с самого начала судьба делала недвусмысленные намеки, а он, напитавшись досыта ложными надеждами, теперь пожинал плоды собственной наивности. Именно это и было истинно правильным. Эта дурацкая жалость к себе даже смешила немного, но поделать с ней ничего Томас не мог.

Он подождал еще совсем немного — до полуночи.

До часу.

До двух.