Trust me (СИ)

Ньют произнес что-то, прерывая размышления Томаса. Брюнет озадаченно вскинул брови, переспросил и наигранно отсмеялся. Нужно было сдвинуться наконец с места, преодолеть свою заторможенность и идти к Минхо, который успел прислать около десяти сообщений за прошедший час. Ньют, до сих пор не выучивший город за исключением нескольких небольших районов, где бывал каждый день, спрашивал адрес, а от Томаса требовалось поработать пару минут гидом, разъясняя, почему расположение улиц там, где жил Минхо, такое непонятное и запутанное.

Вооружившись картами на телефоне, Томас вел Ньюта в гости к Минхо, докладывал, где в этом районе располагались самые лучшие кафе и самые громкие ночные клубы. Даже не побоялся шепнуть, за каким углом продают лучшую травку, но раскаиваться и сознаваться, откуда он это знает и зачем ему это вообще нужно, не стал. Ньют тогда заговорщически подмигнул ему и предложить завернуть как-нибудь за тот самый угол чисто ради интереса. Потом последовали многочисленные вопросы о самом Минхо и Терезе, о которой Томас, как оказалось, знал немногим больше Ньюта и мог рассказать только то, что работает она в каком-то издательстве редактором, встретились они с Минхо на полу в книжном, а еще она «очень заботливая, милая, понимающая и смеется очень приятно» — цитируя это, Томас передразнивал восторженный тон азиата, заставляя Ньюта хихикать.

На пороге квартиры Минхо им пришлось выслушать целую тираду о собственной непунктуальности, на что Ньют только пихнул азиата в плечо со словами «главное, что вообще пришли», а затем увиливать от вопросов об убитом виде обоих. Точнее, увиливал Ньют, потому что Томас вовремя сбежал в ванную, столкнувшись в коридоре с Терезой, которая обняла его и указала пальцем на нужную дверь. Глядя в зеркало, Томас видел спину девушки, выглядывавшую снаружи, а до ушей доносилась очередная шутливая словесная перепалка между Ньютом и Минхо — они толкали друг друга в стены, постоянно говорили что-то грубое, но не прекращали посмеиваться и не успокоились бы, если бы Тереза не вмешалась. Ньют протиснулся в узкую ванную навстречу собравшемуся выходить Томасу, а Тереза с Минхо о чем-то тем временем переговаривались вполголоса, и затем девушка, ненавязчиво поцеловав азиата, перешла в другую комнату, сказав что-то едва слышимое напоследок.

— Двигайте задницами, детки! — Томасу, усевшемуся на край ванной, взлохматили волосы, а в Ньюта, отвернувшегося от раковины, бросили сухое полотенце. — Все остыло уже сто раз пока вы пытались преодолеть топографический кретинизм[1] и понять, где я живу, — Минхо наклонился и зашептал, словно бы рассказывая нечто важное и вместе с тем тайное. — Но согласитесь, да, квартирка ничего так. Явно лучше твоей халупы, Томас, хоть я в ней и не бывал никогда.

Томас подскочил и с громким, прерываемым нескончаемым желанием смеяться «Эй!», отвесил Минхо легкий подзатыльник. Позади Ньют громко жаловался, что ему не дают выйти, и в итоге все трое вылетели в коридор, вмяв азиата в противоположную стену. Тереза, снова появившаяся непонятно откуда, наблюдала за ними с тем насмешливо-строгим видом, с каким матери смотрят на баловство своих детей. И Томас не мог не испытать какой-то особой симпатии к этой девушке. И не заинтересоваться волей-неволей, почему она именно та, кто нужен Минхо.

В квартире у Терезы и Минхо и впрямь было уютно. Повсюду на небольших стойках, подоконниках, столиках помещались растения самых разных размеров, при виде которых Ньют шепотом, чтобы никто, кроме Томаса, не услышал, обозвал жилище Минхо «чертовым ботаническим садом», одновременно удивляясь целому калейдоскопу зеленого, красного, желтого и других оттенков. На глаза попадались увенчанные яркими, сразу привлекавшими внимание цветками кактусы, и свисавшие из горшков толстые стебли, похожие на лианы и стлавшиеся по полу, а некоторыми листьями можно было легко укрыться от дождя. Тереза, улавливая направление удивленных взглядов Томаса и Ньюта, с ученым видом называла замысловатые латинские имена, дарованное тому или иному виду селекционерами, но никто не удосужился запомнить хотя бы одно. Цветочный аромат смешивался с умопомрачительным запахом чего-то жареного или печеного, от которого во рту пересыхало, а в желудке начинало урчать, пусть голод и не чувствовался.