Царь-Север

Величавая вечность задремала на берегах Светлотая. Тишина, только изредка вздрагивая, приоткрывает синие, по-детски наивные глаза. Горный обвал горохом где-то скатится. Редкий выстрел охотника продырявит густой, пахучий воздух. Пройдет стороной шебутная вертушка, блеснет металлическим боком, завинчиваясь в дымку, в облака над перевалом, где сахарно белеют снежники, сладко сочатся к подножью. И – всё. Покой. Первозданный, глубокий покой. Красота. К такому большому покою – к таежному или тундровому одиночеству – каждый охотник приходит своей дорогой. Кто-то откликается на вечный зов Природы. Кто-то ищет философского уединения. Кому-то независимость нужна.

Егор Зимогорин не искал путей-дорог сюда. Север нашел его сам. Север поднял его и воскресил из мертвых. Случилось это в раскаленных песках Афганистана. Бой продолжался несколько часов. Неравный бой. Их там было – сорок человек. А моджахедов, прошедших специальную подготовку в Пакистане, было человек четыреста. Вот почему с первой же минуты было предельно ясно – живыми уйдут немногие. Колонну из пяти бронетранспортёров, с двух сторон зажатую в ущелье, прямым попаданием нескольких реактивных снарядов почти что сразу разметало в пух и прах. Людей на куски покрошило. Возле горящей головной машины рваное мясо жутковато дёргалось в конвульсиях, стонало и рыдало, убиваемое не только моджахедами, но и своими: полковая артиллерия, то ли перепутав координаты, то ли специально, чтобы сработать наверняка – прицельно долбила по своим «бэтээрам». На войне как на войне – хрен разберёшь порою, где тут свои, где чужие. Зимогору тогда повезло. Взрывной волной отбросило в воронку. Там он какое-то время лежал без памяти, потом отстреливался и уходил, пока не «наградили»: под сердцем, будто орден, заалело круглое пятно с мохнатой дыркой посередине. Сгоряча Егор не обратил внимания на этот «орден». Отползая, продолжал огрызаться короткими очередями. А через минуту рядом рвануло так, что солнце размашисто качнулось, будто маятник – от Востока до Запада. И остановилось. Так останавливают время в доме умершего. Солнце, тускнея, стало покрываться чёрными трупными пятнами. И стало уменьшаться – до размеров тусклой головёшки. И опять реактивный снаряд просвистел – неподалеку рвануло. И солнце покатилось куда-то за пределы мирозданья, ударилось о кромку земли и рассыпалось на золотистые и голубые уголья, распространяющие тошнотворный угар, ватными комками забивающий глотку. Мокрым, потным лицом зарываясь в колючий песок, будто в крапиву, Егор почувствовал тяжесть под сердцем и застонал от догадки: «Пуля! Там пуля сидит!» И ладно бы она, зараза, действительно сидела на месте, так ведь она оказалась «блуждающей пулей», дьявольским изобретением человека. Раскалённый кусок свинца – так, во всяком случае, казалось – змеею полз по телу, разрывая сухожилия и нервы. Зимогор со страшным хрустом жевал песок. Жевал и выплевывал, чтобы не завыть от боли и не навлечь неприятеля; тогда нужно будет гранатой себя подрывать – из плена живьём не уйти. Час или два, или целую вечность – черт её знает, сколько она блуждала, та проклятая пуля, змеиным, острым жалом тянулась к обескровленному сердцу. Пить! О, как хотелось пить! На нём дымилось рваное тряпье, горело. А может быть, под ним, как сковородка, калились ржавые пески Афгана? Мука достигла предела. Он рухнул в песок и затих. И душа от него – почти отлетела.

И тогда он увидел бескрайние льды Заполярья – серебром засияли на солнце, заискрились аквамариновым камнем, который испокон веков считался камнем верной дружбы, камнем, помогающим оградить человека от лжи и предательства. И он тогда увидел Землю с высоты. Душа летела птицей, весёлой вольной птицей, которой приспела пора от горячего Юга устремиться к далёкому Северу. Душа его летела величаво, плавно, отрешенно глядя на странную возню; там, внизу, на печальной и злобной Земле, напоминая безобразных рогатых жуков, копошились многочисленные вояки-стрелки: били прицельно, шугали навскидку, окружая себя вонючими клубами дыма. Порой до слуха птицы долетали слабые хлопки, но пули, слава богу, просвистывали мимо. Только иные из них обжигали кипящими струями воздуха – свинец «чирикал» под самым сердцем, опаляя краешки роскошных перьев, подстригая их и заставляя кружиться палым осенним листом над землей, над снегами, из глубины которых восставало и широко, и радостно пылало солнце великого Севера.

Потом был госпиталь и пара костылей-коростелей, как прозвал их Егор за скрипучесть. На госпитальной койке он провалялся месяца два. Ходил, хромал, сидел в курилках, в окружении всяких солдатских обрубков. Тупо глядя в землю, всё думал и думал о чём-то. И однажды вдруг поднялся, побледнев, – поломал через колено костыли-коростели и начал заново учиться делать первые шаги на своих двоих. Это было в начале весны. А в начале яркого летнего припёка он пошёл на выписку.

– Ну, и что, солдат? Куда теперь? – излишне бодрым голосом поинтересовался доктор.

– Как это – куда? – Глаз Егора нервно подмигнул. – На свадьбу!

– На чью?