Царь-Север

– В том-то и дело! Ну, короче, клетки опрокинулись, раскрылись, – продолжал Плацуха, пощипывая усики. – Ошалелые овцебыки, «задрав штаны», рванули в тундру… Вместо них, конечно, можно было бы других поймать – тут нет проблем. Но дело в том, что простаивание «Геркулеса» стоит сумасшедших денег. Тысячи долларов. Ну, короче, пришлось погрузить десять клеток, то, что осталось. Только приключения на этом не закончились… Когда набрали высоту и взяли курс на Монреаль, вдруг выяснилось, что давление в грузовом отсеке вырастает до критического – овцебыки дуреют и на стенки лезут. Пришлось снижаться. И вот так, почти на бреющем полете, по-пластунски, сжигая чертову уйму топлива, «Геркулес» кое-как дополз до Монреаля, а там дожидался уже наш, советский «Антей». Ха-ха… Вот такая история с этим зверьём… На обратном пути, будет время, подсядем. Посмотрите поближе. Сфотографируете.

Вольдемар Петрович сказал, проявляя эрудицию:

– Самую большую ценность овцебыка представляет кивиут – золотое руно Аляски. Тончайший пух. Двухсот грамм такого кивиута достаточно, чтобы изготовить тёплое женское платье. Такое полувоздушное платье, которое можно продеть сквозь обручальное кольцо.

– За кивнут… Тьфу, мать его! За кивиут! – провозгласил Плацуха, уже ничуть не сожалея о том, что коньяк проливается на металлический пол вертолёта. – Я вам достану этой шерсти по килограмму!

– Где ты достанешь? С заду надерёшь? Или с переду?

Хохот был такой, что вертолётчик из кабины испуганно высунулся.

– Тут всё нормально? – спросил он. – А то мне показалось, полка рухнула…

И опять мужики – посмотрев друг на друга – безудержно расхохотались.

5

Пускай не обижаются другие, но северный охотник во многом отличается от охотника с «материка». В нём, в северном добытчике, иное устройство души и ума, в нём, слава богу, пока ещё звучит голос совести и здравого рассудка, и голос тот, как правило, безошибочно подсказывает, кого стрелять, кого беречь.

Егор Зимогорин прекрасно помнит свою первую птицу, добытую в серединных числах светлого полярного июня, когда солнце, с каждым днём всё ярче раскаляясь, уже не уступает место ни месяцу, ни звездам, когда казарки – наряду с другими перелетными – тучами текут по небесам.

Играючи вскинув ружье, он выстрелил, и через несколько мгновений, слабо цепляясь крыльями за воздух, бултыхаясь скомканной тряпкой, теряя кровь и тёплое перо, на землю рухнуло небесное создание размером чуть больше утки. Тонкая зелень торчала из небольшого предсмертно дрожащего клюва – стебель пушицы, увенчанный кровавой бусинкой.

Парень поднял мёртвую птицу, ещё горячую, много часов подряд «на веслах» упорно шедшую по лазурной поднебесной глубине. Залюбовался контрастным окрасом. Грудь казарки, шея спереди и с боков терракотового цвета; голова густо-рыжая с белопенной каймой; изящная полоска пропущена по боку и две разделительных линии красиво прострочились по крылам. Не казарка – поднебесный ангелок.

Довольный меткою стрельбой, Егор двумя пальцами защемил добычу за чёрные холодные лапы и направился к зимовью. Там сидел на пеньке и покуривал Духозим – старый тунгус, отличавшийся долголетием и удивительной памятью. Духозим, например, помнил землетрясение и пожар во время падения тунгусского метеорита – тридцатого июня 1908 года. Духозим был великим шаманом. Мановением руки мог погасить костер и даже усмирить взметнувшуюся молнию; мог предсказать наводнение; волков отводил от оленьего стада, от стойбища.

В то утро Духозим по своим делам сплавлялся по притоку и заглянул в гости к русскому парню. Познакомиться, поговорить; соседи все-таки – в ста километрах друг от друга стоят. Старый тунгус причалил в ту минуту, когда парень выстрелил.

Печально посмотрев на казаруху с помутившимися стекленеющими очами, Духозим отвернулся. Долго, смачно «целовал» костяную трубку, инкрустированную оловом по верхнему краю гнезда. Что-то сказать хотел, но промолчал. Закашлялся, окружая лысоватую голову сизыми космами дыма. Рука его дрогнула. Пепел растрясся на меховой, на бисерный узоры тёплой национальной одежды. В последние годы старому тунгусу было холодно даже в самые жаркие дни – кровь не греет уже, и костер не дает желанной благодати. Прокашлявшись, Духозим сердито сплюнул в сторону охотника и, в конце концов, не только не похвалил за меткий выстрел – обругал, пересыпая русскую речь эвенкийскими перлами. Если сделать «грубый перевод» всего того, что говорил Духозим, получится следующее:

– Игарка! – так называл он Егора, Егорку. – Не надо, Игарка, стрелять в белый свет, как в копеечку! Надо смотреть, кто на мушке. Серая крачка, например, из Арктики в Антарктику пролетает двадцать тысяч километров! Двадцать тысяч! И зачем она летит? Чтобы нарваться на пулю вот такого шибко умного Игарки?

– Какая крачка? Это ж казаруха!

– Вот я и говорю… Она ведь, казаруха, доверчивая, как дитя. Как ты в глаза ей будешь посмотреть? Жалко стрелять казаруху.

– А что же? – озадаченно спросил Егор. – Кого тогда стрелять?

– Можно гуменника.

– Хорошо, запомню.