Царь-Север

– Стрелять его ять! Да ведь это ж лебедь на перелете! Как я сразу не догадался? Поздняя осень, грачи улетели, как сказано классиком. Гусь уже поднялся на крыло, а лебедь позже улетает. И вот они собрались караваном. Это сколько же их насыпалось? Штук восемьсот, а может быть, вся тысяча! А ведь когда-то, помнится, орнитологи уверяли меня, что лебедь во веки вечные не сбивается в такие большие стаи. Рассказать им, кабинетным умникам, так будут спорить: нет, не может быть! Однако ж вот они, слетелись в таком невероятном количестве, словно снегу навалило на правый берег. Вся коса – а это километра полтора – побелела от жирного лебедя! А я, дубина, испугался, думал, ранняя зима прихватила меня в летнем платье…

Когда миновала сырая неуютная ночь, Зимогор увидел, как тот «лебяжий снег» зашевелился на кривой косе и начал таять. Расправляя крылья, лебеди шумно отрывались от земли, отряхивали красноватые лапы, роняли пух и перья и, поддаваясь древнему инстинкту, старательно выструнивали шеи. Лебеди всё выше поднимались в холодный небосвод, привычно разбивались на правильные клинья, чтобы размеренно, дружно и несуетливо работать и работать своими «скрипучими вёслами», устремляясь к далёкому красному Югу; перекантоваться там, перезимовать и возвратиться вновь на древнюю прародину свою – Гиперборею.

С улыбкой проводив лебяжью стаю, Зимогорин опустил глаза на грешную землю. И вдруг подумал, что не надо ждать вертушку. Когда ещё развеются туманы, когда ещё проспятся летуны, опохмелятся и раскочегарят свой агрегат? Нет, не надо ждать.

Он стал готовить лодку. Погрузил всё только самое необходимое.

Предчувствие какой-то коварной «мины», заложенной неподалёку, вот что им руководило, вот что не давало покоя по ночам.

– Мне отсюда нужно дёргать! – сказал он старику Духозиму. – Что говоришь? Зачем же так старался, так пластался? Дрова пригодятся. Белка их не сгрызёт и медведь не истопит. Я сюда вернусь попозже, а теперь – чую шкурой – надо тикать. Извини. Передавай привет ребятам-избушатам. Пускай тут сильно-то не озоруют. Я, правда, спички спрятал, ну да мало ли… Черныш! Ты где? Пошли!

Собака ждала его в лодке, причем одну лапу она держала на дюралевом весле, как будто собиралась оттолкнуться от берега – не дожидаясь хозяина, который всё что-то бормочет, бормочет, непонятно с кем ведёт беседу.

13

На утренней заре, пустившись в путь, Зимогор – по витиеватому руслу, уже усыпанному жёлтым листарём – продвигался до обидного медленно. Низкий уровень воды – межень – как всегда в эту предзимнюю пору оголил берега. Раздетые корни деревьев торчали осьминогами. Там и тут виднелись крутые валуны – тушами чёрных сытых кабанов, волосатыми мордами зарывшихся в густую грязь, где протекали ручейки, время от времени издавая хрюкающий звук. Опустевшие гнёзда чечёток – или чьи-то другие? – были похожи на серые, туристами забытые вязаные шапочки. И вот эти «шапочки» подспудно, подсознательно о чём-то говорили Зимогору. О чём? Он пока не мог себе сказать. Он только мрачно думал вслух:

– Самый страшный в тундре зверь – это турист. В капкан не идёт, и стрелять его, падлу, нельзя! – Зимогор собаку почесал за ухом. – Да, Черныш? Правильно я говорю?

– Ага! Агаф! – охотно отозвалась собака, отрывая глаза от берега, где было полно всякой живности, соблазнительно пахнущей даже издалека.

Перед закатом Егор подтянулся к порогу с нежно-ласковым названием – Гробовой. Черныш притих и мелко стал подрагивать, стараясь не скулить от ужаса, с каждой минутой наплывавшего всё ближе, ближе. О том, что порог уже не за горами, можно было узнать заранее – по гулкому эху, которое билось-колотилось между утёсами, образующими горловину порога. Давно уже Егор живёт на Светлотае, давно уже ходит по Гробовому, а всё не привыкнет. В коленках появляется мандраж. Под сердцем – нудное нытьё. Когда ему впервые пришлось перебираться через порог, подумал, что такое «милое» название кто-то дал ради шутки. И только позднее на той стороне он разглядел громадные гранитные плиты, сложенные в виде надгробья, на которое сама природа каждый год исправно цветы укладывает – в память о каком-нибудь новом чудаке, по глупости или по дерзости рискнувшем сунуться в эти места.

Отражая вечереющее солнце, Гробовой переливался кровавыми оттенками, клокотал непримиримо, угрожающе. Подмытые течением и рухнувшие лиственницы, покусанные камнями порога, безобразно торчали из зубастой пасти Гробового. Помятые и жалкие кустики, сорванные течением, подрагивали, зажатые среди валунов, убелённые пеной, словно цветом черемухи. Неожиданно стихая под прикрытием скалы, река лениво мусолила мусор в голубоватом глубоком улове, где жировала рыба – серебристо сверкали хариусы, мордочками тыкались, вылавливая корм среди кружащейся хвои и рваных листьев. Одинокая чайка, убаюканная равномерным шумом, дремала на сухом чёрно-красном громадном обломке, может быть, сто тысяч лет назад отколовшемся от береговой скалы и отлетевшем на середину порога.