Моя бабушка Йоле хранила свои богатства в продавце воздушных шаров, он стоял у нее на комоде, сколько я себя помню: желтые фаянсовые шары были такими убедительными, что мне все время хотелось проткнуть их иголкой. В продавце лежало столовое серебро и малахитовые бусы. Серебром в нашем доме считались шесть чайных ложек, подаренные мне
Йоле умерла в середине июля, ночью, в грозу. Утром мы нашли ее в постели, она лежала ничком поперек кровати, окно спальни было открыто настежь, и пол вокруг него залит водой. Такой уж это был год, в нем умерли Рихтер, мать Тереза и Уильям Берроуз, а Богумил Грабал выпал из окна, пытаясь покормить голубей. Удивительно, как мало тогда занимала меня смерть. Помню, как сидя за столом на поминках по Йоле и глядя на лицо матери, похожее на желтый фаянсовый шар, я вдруг засмеялся, поперхнулся рисовой кутьей и выбежал из-за стола, чтобы смеяться в ванной еще несколько минут.
Еще помню, как, узнав о гибели Фабиу, я сказал тетке по телефону, что теперь они с дочерью заживут безмятежно и просторно. Будь я на месте тетки, послал бы дурака куда подальше и бросил бы трубку, а она знаешь что сказала? «Было времечко, целовали нас в темечко; а ныне в уста, да и то ради Христа!»
Любовь – слово скользкое, горячее, неуловимое, холодное, тихое, белое, быстрое. Вот Евагрий Понтийский, тот вообще понимал ее как кротость. А я вот что думаю: не надо надеяться на тех, кто тебя любит. Потому что те, кто тебя любят, надеются на тебя. Странно сознавать, что жить осталось совсем немного. Меня сожгут и поставят урну в маленький склеп, где хранится прах моего мужа, на заросшем пустырником клочке земли, за оградой кладбища dos Olivais, на котором похоронили Лидию, зарыли всю целиком, в те времена там еще не было печи для сожжения мертвых людей.
Похоронить Фабиу рядом с матерью не разрешили, и он мог бы предвидеть это, если бы читал Томаса Мора: «Если кто причинит себе смерть, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но без погребения позорно бросают в какое-нибудь болото». Если Зеппо однажды придет и станет спрашивать про меня, покажи ему, пожалуйста, это место на dos Olivais. И не сердись на него. Он из тех людей, что шутят невпопад, говорят непристойности, проливают вино на ковер, могут даже ударить под горячую руку, но ты на них не сердишься, на них никто не сердится, они – совершенство, и все тут.
Иногда я думаю, что этот парень был привратником, посылаемым богами, он открыл мне лиссабонскую дверь и придержал немного, чтобы я успела отдышаться после подъема по крутой лестнице. Если бы не он, я кончила бы в дурдоме или в борделе. Все шло к тому.
Я не говорила тебе, что мы виделись еще раз, после смерти моего мужа. Оставшись в доме одна, я написала письма во все маленькие города побережья, на почту, до востребования. Я вспомнила, что ходила с Зеппо на почту, когда мы жили вместе, и он получал письма до востребования, одно или несколько, иногда из-за границы. Будь это во времена диктатуры, я подумала бы, что он скрывается от ПИДЕ, у него был вид человека, который ждет писем, но не слишком хорошо представляет от кого.
Я написала письма в Альмансил, Тавиру, Сан-Брас-де-Альпортел и еще сотню рыбацких поселений, я знала, что он не живет в больших городах, знала, что он не любит севера, где провел несколько студенческих лет, и точно знала, что он не может покинуть страну.
Хочу с тобой увидеться, написала я, мой муж покончил с собой, моя дочь сходит с ума, мой дом вот-вот отберут за долги, я не справляюсь, Зе, появись, пожалуйста. Я и вправду была в отчаянии и проводила дни в поисках тайника, я знала, что где-то в доме есть сейф, в котором свекровь держала свои украшения. Фабиу говорил, что тоже его искал, но безуспешно. Хотя мог и соврать.
Спустя три недели Зеппо ответил мне открыткой, написал, что придет в воскресенье, но не написал какого числа, так что я сидела дома несколько воскресений подряд. Однажды утром он позвонил мне из автомата на вокзале Аполлония и спросил, одна ли я дома. Я чуть с ума не сошла от радости, выбежала на улицу в домашнем платье и тапках на босу ногу. Со стороны Тежу дул мокрый ветер, я тряслась от холода, подпрыгивала и выглядывала его в переулке, ведущем от вокзала. Когда он наконец подошел, у меня зуб на зуб не попадал. Это был он, Зеппо: кошачье спокойствие, победное сияние вздыбленных волос и серые, широко расставленные глаза, похожие на мокрые, обкатанные морем камушки. Я обняла его обеими руками и сразу успокоилась.