Царь велел тебя повесить

Конвоир распахнул дверцу, острое утреннее солнце полоснуло меня по глазам, глиняная пыль забила ноздри. Пруэнса уже вышел, прислонился к машине и молча, наморщившись, смотрел на небо. Приближался ураган: окна здания гудели под тяжестью ветра, небо надулось и стало слишком ярким, а звуки погасли – даже голос конвоира, говорившего с водителем, доносился как будто из-за театральной завесы. Я смотрел в окно, ожидая приказа выходить. Двор морга был здорово похож на двор полицейского департамента: тот же гравий и синеватая глина на обочинах, такой же рифленый забор, такие же свалявшиеся голубиные перья под ногами. Может, это и правильно: смерть и несвобода происходят из одного кащеева яйца. Еще там есть херовый интернет, манная каша, опера, ветряная оспа и на самом дне – марксизм.

* * *

Я тебе не все тут рассказываю, видишь ли. Не потому что хочу тебя развлечь или запутать, а потому что события жизни и смерти проникают одно в другое, так пресная вода, смешиваясь с морской, превращается в морскую – всегда, потому что соль всегда побеждает.

Скажем, я забыл рассказать, что перед тем, как пойти в кафе «Аш Фарпаш» на встречу с метисом, я зашел в старухину комнату, чтобы заглянуть в сейф. Мне померещилось, что в шкатулке оставалось последнее кольцо: поломанное, с двумя чистыми алмазными каплями. Я мог бы приложить его к тем деньгам, которые наскреб для посредника, – вот, мол, последнее отдаю. В сейфе стояла пустая шкатулка, от наследства моей сестры не осталось ни камушка. Я вытащил книгу Лорки, достал из нее закладку, сложенную корабликом, развернул и посмотрел на фотографию девочки в берете. Почему мне кажется, что я видел ее где-то еще? Может, она и теперь живет по соседству?

Почему я не способен запомнить ни лиц, ни имен, но помню наизусть целые главы из никому не нужных книг? Моя память – это мертвая вода, заживляющая раны, а мое настоящее – это вода слабая, чистая и равнодушная, способная поглотить и корабли, и людей, и всяческий смысл.

Это Ли сказал мне однажды, что древние китайцы верили в слабую воду, жошуэй. Это была не просто спокойная река, скорее полоса безнадежности, окружающая огненную гору Кунлунь. В этой воде мгновенно тонуло все: и корабли, и люди, даже гусиное перо могло утонуть, вода ничего не держала, такая была слабая. Есть такие люди, сказал Лилиенталь, в которых эта вода плещется вместо крови, они ничего не способны удержать ни в руках, ни в сердце, все роняют, все умудряются потерять и прошляпить.

И не то чтобы они плыли по течению, они сами – течение, вялое и еле теплое, представь себе, скажем, пресный остывающий Гольфстрим. Так вот рядом с ними так же холодно, пако, как скоро будет холодно всем европейцам, потому что чертов Гольфстрим свернется уроборосом и перестанет греть берега. Попадешь в такого человека – не жди от него ничего настоящего, плотного, хоть руку по локоть в него засунь, сказал Ли, улыбаясь мне в лицо.

Зое

Сегодня служанка заснула на кухне с сигаретой, и я никак не могла до нее докричаться, пришлось вставать. Добравшись до кухни, я хотела ее разбудить и отчитать, но посмотрела на морщинистую руку с золочеными ногтями, вынула сигарету из ее пальцев, потушила в раковине и пошла к себе. Надеюсь, она не спалит дом до твоего приезда, на всякий случай этот диктофон я положу в жестяную коробку от бисквитов, чтобы он выжил при любых обстоятельствах.

Лежу тут, слушаю тихие шаги дождя и думаю, что надо бы выставить на крыльцо ведро с водой, чтобы завтра помыть голову. Потом вспоминаю, что я в Лиссабоне, а не на литовском хуторе, и тихо смеюсь. В моем доме эхо кажется гулким и просторным, будто в каменоломне. Только в ней никто ничего не добывает, ни гранита, ни мрамора.

Когда ты один, ты смотришь на себя со стороны и еще как будто изнутри. Я вот разговариваю вслух, когда одна. Говорю, например: вот сейчас мы заварим кофе покрепче, и все пройдет или еще светло, надо же было проснуться так рано!

Когда ты долго живешь с кем-то другим, то часто смотришь на себя со стороны, как будто глазами этого другого. Когда я жила с Фабиу, то делала кучу всяких вещей, которых ни за что не стала бы делать, будь я одна. Я все время чувствовала его взгляд, даже когда его не было дома. Когда Фабиу умер, я стала чувствовать взгляд своей дочери. До сих пор думаю, что он в нее каким-то образом переселился. В день похорон говорить с ней было бесполезно, она ходила из одной комнаты в другую со стаканом в руке, ее разбирала икота, а выражение лица было такое, как будто она надкусила мороженое яблоко и теперь у нее ломит зубы. Когда нотариус, прощаясь в прихожей, поздравил меня с наследством, ломтик яблока попал Агне не в то горло, она поперхнулась и долго кашляла, пока Грабарчик не сбегал на кухню за лимонадом. Помнишь моего друга Грабарчика? Он прилетел тогда ночным рейсом, помог мне с похоронной конторой и взял на себя расходы по поминкам – это было кстати, ведь я даже денег в доме не нашла.