Царь велел тебя повесить

Грабарчика я знала еще с римских времен, он работал тогда переводчиком в одной из торговых фирм, куда я заявилась в шлепанцах, придерживая перевязанный платком живот. К тому времени я уже три месяца провела в Остии, изголодалась и готова была на все что угодно. Он предложил мне сесть, закурил, полистал бумаги и печально покачал головой: вас не возьмут. А потом открыл ящик стола и вынул завернутый в бумагу бутерброд с ветчиной. Я ела ветчину, смотрела в окно, где римскую мостовую с грохотом разбирали в стотысячный раз, и думала о том, что дождусь ребенка и сразу уеду, в первую попавшуюся дыру, только подальше от Эзры. Его родня так ненавидела мой живот, что я стала носить на нем крест-накрест пуховый платок, доставшийся от бабки и сунутый впопыхах в чемодан. Мне казалось, что платок меня защитит, и на этих людей я не держала зла, они были слабыми и глупыми, но они помогли мне уехать.

Печальный Грабарчик потушил сигарету и сказал, что меня никто не возьмет на работу в таком виде и что надо дождаться дня, когда моя красота ко мне вернется. Он так это сказал, что я вдруг увидела себя со стороны, поняла, что жизнь будет долгой и полной приключений, поблагодарила и ушла.

Спустя много лет я позвонила ему, обнаружив карточку в кармашке старой сумки, предназначенной для Армии спасения. Просто чтобы поблагодарить за тот римский день. Но он не дал мне повесить трубку, засмеялся, потребовал мой адрес и приехал через неделю. Я помню, как ошалела, увидев его в аэропорту: в нем было два метра росту, а голова крепкая и блестящая, словно яблоко, очень красивый человек, марсианин.

Видишь, я все помню, хотя моя служанка думает, что я не в своем уме. Память перед смертью неестественно обостряется. И хлопот с памятью больше, чем с голодом или страхом, поверишь ли, она грызет меня, как лисенок за пазухой. Острое утреннее солнце, хриплые голоса плотников, рыжий серпантин апельсиновой кожуры, тени от ставен, ложащиеся на пол после полудня, белизна каменной стены с вьющейся по ней красной колючей веткой, блеск январских крыш под дождем, горечь граппы, кофейная гуща, все, чего у меня теперь нет ни под рукой, ни перед глазами, все буйство и тишина, вся терракота и киноварь.

Костас

– Выходи, Кайрис. – Конвоир протянул мне руку и выдернул меня из машины, будто лисичку из сырого мха. – Двигайся вперед, по сторонам не смотри!

Смотреть было особенно не на что: выкрашенное охрой здание, дорога из ракушечника и колючая живая изгородь. Вывеска морга едва поблескивала на стене, зато дверь была парадной, высокой, двустворчатой, заноси хоть целый полк под знаменами. На крыльце маячил санитар или еще кто-то в белом, его халат был распахнут и развевался, будто сигнал бедствия. Ветер был слишком резким для начала апреля, не будь на мне наручников, я поднял бы воротник пальто. Внезапно небо побелело, птицы исчезли, стало тихо и очень холодно, я понял, что сейчас начнется буря, и ускорил шаг, направляясь к дверям мертвецкой. Пруэнса шел впереди в своем бежевом плаще, вид у него был довольный, волосы плескались на ветру. Собачья у следователя работа: воскресенье, полдень, под мостом Васко да Гамы застыли рыбаки, а ты будь любезен, поезжай в морг.

В Вильнюсе теперь тоже тихо, там стоит та особая воскресная тишина, по которой я скучаю: сонная, войлочная, с глухо пощелкивающими звуками города и железной дороги. У расстроенного пианино, что стояло в нашей прежней квартире, была хитрая третья педаль – для тихой игры, чтобы не беспокоить соседей. Стоило ее нажать, как между струнами и молоточками появлялась полоска толстого войлока и звуки зарывались в мягкое. Помню, как я удивлялся, когда мать садилась на вертящийся стул, мне казалось, что ее руки, пропахшие ланолином, не годятся для музыки, другое дело – теткины! Увидев пианино в нашей гостиной, Зое обрадовалась, как маленькая, провела рукой по клавишам, захлопнула крышку и потребовала вызвать настройщика. Мать пробормотала что-то обиженное, но на следующий день позвала знакомого старика, научившего меня слову «вирбельбанк» и подарившего камертон, похожий на вилку для гриля.

Удивительное дело, в ту зиму я не почувствовал никакого эльфийского щипка или толчка в грудь, как бывает, когда догадываешься о чем-то простом и очевидном, скрывавшемся только от тебя. Я же видел, как стремительно Зое стареет, как запали у нее щеки, покрывшись парафиновым лоском поверх загара, да и сам загар приобрел скучный оттенок, который мой учитель рисования называл сырая умбра. В ней было столько холодного воздуха, мистраля, звенящего жесткого электричества, что я не мог представить ее слабой и бессильной, не мог и не хотел. Другое дело – ее дочь.