Царь велел тебя повесить

Когда у Фабиу было хорошее stato d’animo, он обрывал цветы и засыпал мою подушку лепестками, когда оно было не слишком хорошее, я спала с перочинным ножом под подушкой. В нем была жестокость особого рода, нарочитая, refinado, она растворяла его понемногу, как соляная кислота в желудке гиены растворяет шкуру и кости. Если бы я могла отлить этой дряни в стакан и дать тебе выпить, я бы так и сделала. Представляю, как ты сейчас поморщился. Но я точно знаю, что из любого яда можно сделать лекарство, все дело в дозе, возьми хоть белладонну, хоть болиголов!

Жестокость и легкость, вот чего не хватает нам обоим. Помню, как ты сказал мне, что в детстве хотел стать вором. Только не карманником, а клюквенником, драгоценности воровать из музеев. Имей в виду, ты быстро попадешься. Такие как мы, Косточка, принимают все слишком всерьез и оттого тяжеловесны, при этом сами себе они кажутся ловкими – уж это я хорошо помню! На вашей кухне я однажды украла двадцать пять рублей, фиолетовую бумажку, лежавшую в пустой сахарнице. Моя бабушка называла их четвертной билет. Когда тебе было пять лет или около того, я уезжала из Вильнюса и пришла к твоей матери попросить денег взаймы.

Юдита выслушала мои новости и пошла в комнаты, оставив тебя сидеть за столом перед тарелкой супа. А я запустила руку в сахарницу, там у вас всегда лежали деньги для молочника. В те времена молочник приходил к подъезду с бидоном из нержавейки, летом бидон был на колесах, а зимой на полозьях. Мне нужно было купить приличное пальто, чтобы выдержать венскую промозглую зиму. Я ведь не знала, что останусь в Вене только на два месяца, а потом окажусь в теплых краях. Я вообще не знала, что делать, знала только, что нужно исчезнуть как можно быстрее, и когда архитектор предложил мне выйти за него замуж, я сразу согласилась.

В венском ХИАСе мы заявили, что хотим в Америку, вскоре нас посадили на поезд, идущий в Рим, муж нашел там родственницу, которая приютила нас до родов, потом мы долго перебивались с хлеба на воду, а через год я оставила ему маленькую дочь и отправилась дальше на юг. Устроилась горничной на круизном пароходе. Думала, что обойду вокруг света, а за это время решу, что мне дальше делать. Найду страну, в которой мне будет хорошо, заберу Агне и начну все с чистого листа, как положено. Моя кругосветка закончилась в португальском порту, а чистый лист оказался довольно грязным. Не повезло!

Ну да ладно. Сегодня служанка принесла контрамарку в оперу, подаренную ей сестрой, самый модный мюзикл сезона, сказала она, на музыку Бенни Андерссона, готова уступить вам, если встанете и дадите себя причесать. Ох нет, сказала я, садясь на постели, АББА, танцы в пионерлагере, красные колготки, mamma mia, хвойные поцелуи после отбоя, разбитое сердце, я встану и причешусь, но давай лучше вина на террасе выпьем.

– Сердце? – Она презрительно засмеялась. – У вас, русских, чуть что, сразу сердце. В оперу ходят, чтобы город знал, что ты еще не умер!

Костас

Лютас мертв. Теперь я знаю, в чем меня обвиняют.

Я мог бы узнать об этом раньше, будь у меня приличный адвокат вместо этой сонной коалы. Я мог бы узнать это в первый же день, если бы не перетрусил и не начал нести ахинею про Хенриетту, окровавленные стены и пропавшую овчину, на которой семь лет назад спала собака. При этом я дрожал, как дитя в лесу, и смеялся, как идиот, потому что со страху выкурил в машине последнюю шишечку, обнаруженную в кармане пальто.

– Охранник ничего не видел, – сказал сержант, заметив, что я сворачиваю мундштучок из пробитого трамвайного билета. Он подождал, пока я сделаю несколько затяжек, вынул сигарету из моего рта, потушил о ладонь и положил себе в карман. Добрый малый приехал из провинции, он говорил на португальском кокни, употребляя третье лицо вместо первого.

Жаль, что в necrotério этот сержант с нами не поехал, – вместо него меня зажимали ляжками два пахнущих капустным супом конвоира. А на обратном пути охранника в машине вообще не было – похоже, в морге следователь уверился в моей беспомощности. Наручники на меня тоже не надели. Наигрались, наверное.

– Есть такой обычай у сицилийских пастухов, – сказал Пруэнса, забравшись в кабину. – Человека связывают и бросают в расщелину живьем, чтобы его забрало море и родственники не могли дать обет кровной мести. Должен заметить, у вас есть стиль, хотя вы никакой не сицилиец.

Мы ехали обратно в тюрьму, шторки на окнах были опущены, и я был этому рад. Мне не хотелось, чтобы кто-то видел мое лицо.

– С какой стати мне бросать своего друга в расщелину?