Царь велел тебя повесить

Не помню точно где, кажется на юге Италии, я видел круглые дома, оставшиеся с тех времен, когда местный сеньор разрешил своим подданным строить жилища из камня, при условии что камни не будут скреплены цементом или известью. Такие дома можно было легко разобрать в наказание за неуплату налогов, это были крепкие с виду башни, способные развалиться на кусочки в мгновение ока. Агне казалась мне чем-то вроде такого дома: крепкая, громкоголосая, она была неустойчивой, как башня виллана. Стоило сказать ей что-нибудь резкое, как она рассыпалась на кусочки – голос садился, глаза набухали влагой, аквамариновый раёк темнел и расплывался.

Ее мать никогда не плакала, по крайней мере, я этого не видел. Однажды, в зимний вильнюсский день, она собралась было заплакать, пару раз шмыгнула носом, но спохватилась и с сомнением посмотрела мне в лицо. Глаза у нее стали зеленее, чем обычно, как будто их быстро промыли изнутри, но этим все и кончилось – был ясный полдень, и я различил бы слезы, не сомневайся.

* * *

Сказать по правде, Хани, мне неловко, что ты оказалась замешанной в эту историю, но я рад уже тому, что ты от меня не открестилась. Ведь это ты наняла мне адвоката? Проще всего было послать португальских чиновников подальше, изложив, как все обстоит на самом деле. И то сказать, ну какая ты мне жена? Мы не виделись четырнадцать лет, и, сказать по правде, я не слишком-то помню твое лицо. Что я помню, так это запиленную пластинку Stabat Mater в исполнении Лондонского оркестра, которую мы слушали в твоей комнате, дожидаясь ужина.

Если кто-то сказал бы мне тогда, что ты станешь моим Ором, когда начнется битва с этими, как их, амаликитянами, что ты будешь поддерживать мои руки, когда они станут падать, до самого захождения солнца, я бы засмеялся. И ты бы засмеялась. Теперь-то я знаю, что объятия без смеха – вещь ничего не стоящая, просто обряд с разложенными на алтаре дарами (нá тебе, Боже, что нам негоже), но что я знал тогда, двадцатилетний заносчивый jovem? И что я знаю теперь?

Что я знаю о ревнивой Габии, вечно боящейся подвоха, стоящей на воображаемом причале, будто королева ужей, привыкшая ждать кровавую пену? Что я знаю о своей матери? Однажды летом я зашел на кухню, когда мать резала салат, она протянула мне зеленый перчик, и я отшатнулся. Я закрылся в ванной и долго разглядывал свои руки, представляя себе Франтишека Конопку, белорукого шляхтича, избавившего меня от материнских пальцев, жестких волос и широкого сувалкийского носа.

Что я знаю о нечестивой Марте из поселка Видмантай, которую я презирал за неразборчивость, не подозревая, что сам стану таким, как только мне слегка перевалит за тридцать? Что я знаю о Додо, с которой провел немало ночей, таких же пустых, как ее коттедж в Капарике, похожий на тысячу других коттеджей на побережье: иллюзия фахверка, красные балки, маслиновое дерево у крыльца? Я знаю, что додо – это большеглазая неуклюжая птица с опасным клювом, которая не умела летать. Додо вымерли в семнадцатом веке, недаром в английском есть выражение as dead as a dodo, в моем случае это звучит: as gone as Dodo, если мой английский меня не подводит.

Да полно, разве я не этого хотел, когда решил поставить крест на писанине и стать похожим на своего школьного друга? Я хотел стать равнодушным и расторопным, легким, черствым и острым на язык. Буквы тянули меня вниз, туда, где копошились тысячи, десятки тысяч покорных, горячих, невезучих личинок, всю жизнь шевелящих усиками – или что там у них бывает? – в поисках нужного слова. Я отказался от букв, и мне удалось оттуда вырваться. У меня появился дом с гранитной лестницей, где на каждой площадке стоит скамья орехового дерева. Мой школьный друг нашел меня неузнаваемым. Женщины теперь говорили со мной иначе, они видели, что я пьян без вина, знали, что я навеселе от других возможностей, женщины слышат это первыми, как чайки слышат приближение шторма. Женщины первыми узнают, что ты перестал бояться.

Но вот я напоролся на Лилиенталя в заброшенном клубе фаду и вернулся к буквам, вознамерившись его поразить. Я залез в эту вязкую термальную грязь по колено, желая, чтобы он меня полюбил. Но что я знаю о Лилиентале?

И что я знаю о Зое? Я хотел с ней спать, всегда хотел, с самого первого дня в Лиссабоне, я уже тогда знал, что буду спать с ней. Понимаешь? Это как увидеть с детства знакомый пейзаж, хотя ты уверен, что ни разу не был в этой стране. Но когда мне представился шанс, тогда, в отеле «Барклай», я понял, что хочу чего-то другого. Она сидела на постели, подогнув босые ноги, ее тело сияло и пересыпалось, а я ходил по комнате, отводил глаза и старался думать о том, где завтра раздобыть денег на автобус до Вильнюса. Я понятия не имел, где буду жить, когда вернусь домой, и что я скажу матери, когда вернусь домой, и есть ли у меня дом вообще.