Царь велел тебя повесить

В детстве у меня был похожий шарик, няня называла его раскидай, он приятно пружинил и возвращался обратно в руку, гулять с ним было весело, будто со щенком на длинном поводке. Теперь я знаю, что такую же штуку во Франции давали в руку приговоренным к гильотине, чтобы они улыбнулись перед смертью. В коридорах стоит мертвая тишина, не слышно даже шагов, как будто заключенным выдали музейные тапочки, а в питье добавляют пустырник или мяту. Нигде и никогда я не спал так крепко и не видел таких театральных барочных снов.

Я сижу тут тихо, не скандалю, не объявляю голодовок, делаю на стене зарубки и пишу тебе длинное и, смею надеяться, не слишком унылое письмо. Хотя мог бы поступать, как тот русский офицер, о котором я читал в каких-то военных мемуарах: офицер аккуратно отмечал в дневнике каждый прошедший день, а рядом писал: опять ничего не произошло.

* * *

Слушай, Хани, помнишь ли ты хоть строчку из того, что я читал на вечере в университетском клубе? Я помню, что ты была в красном платье, но забыл твое лицо, оно потеряло краски, прямо как гобелен из Байе, когда революционеры вытащили его из собора и накрыли им грязные повозки с доспехами. Впрочем, нет, кажется, какой-то адвокат вмешался и дал республиканцам несколько штук сукна, а гобелен уцелел. Я бы тоже уцелел, будь у меня такой адвокат. Но у меня другой. В конце недели он придет сюда со своим портфелем, разбухшим от бутербродов. Вопросы, которые он задает, меня бесят, его сытое хмыканье сводит с ума, а губы напоминают посмертную маску Агамемнона, но я все равно рад его видеть. К тому же он добился отмены бумажных мешков, и теперь я знаю, что стены на моем этаже такие же облупленные, как на первом.

Ладно, давай подумаем, что я ему скажу. История с неверным мужем была выдумкой, датчанку наняли для более серьезного дела – это раз. Значит, жертвой шантажа должен был стать чиновник высокого ранга или просто владелец лишних денег – это два, а человека в вязаной шапке послали избавиться от приманки, пока крючок не вонзился слишком глубоко, – это три. Кто послал? Любовник, кто же еще, homem opulento, тот самый парень с деньгами, не желающий платить вымогателям. По крайней мере ясно, что Додо не имеет отношения к убийству. Моя партнерша – авантюристка, это другая порода хищников, они не нападают на жертву, они таскают чужие яйца, подворовывают, как ласки. И ласки у них особенные, с прохладным вывертом, и любимое выражение: это же бизнес, ничего личного.

Они с Лютасом одного поля ягоды.

Меня всегда забавляла легкость, с которой мой друг знакомился на улице: он вдруг переставал быть низкорослым парнишкой с деревенской походкой, выпрямлялся, сверкал чистыми белками, а движения его становились плавными, как у лисы, отыскавшей в траве гнездо куропатки. В него даже Байша влюбилась, упрямая старуха, которая несколько раз в год посылает меня ко всем чертям, собирает свои подушки и уезжает к сестре.

Огромная корова, полная чернил, сказал Флобер об одной литературной даме – про меня он наверняка сказал бы: синий бык, на все согласный. Почему, черт возьми, я не могу сказать нет, когда кто-то настаивает на своем, делая дружеские пассы и глядя на меня с набухающей прозрачной обидой во взоре. Единственный способ уклониться от неминуемого – это не подходить к телефону, затаиться в листве, притвориться высохшим жуком на ветке. Но если меня поймали и прижали к стене, я непременно размякну и подпишусь на любую дурацкую затею, только чтобы не говорить человеку нет. Чтобы не чувствовать стыда за того, кто настаивает.

* * *

Я сидел в кладовке около получаса, закрыв глаза и думая обо всем сразу, и в конце концов меня пробрала дрожь. Знаешь, как бывает, когда тебя ударяет морозным разрядом прямо в диафрагму и очумевший, стиснувший мокрые ладони, ты вдруг понимаешь, какое все слабое и на каком перетертом шнурке оно держится? Вот такая дрожь.

Открыв глаза, я поднялся и что было силы нажал на чуланную дверь плечом. Крючок хрустнул, и я вывалился в пустую кухню. Над сосновым столом горели все лампы, будто в операционной, свежевымытый пол сверкал красной терракотой, такой чистой эта кухня не была уже много лет. Поднявшись на второй этаж, я зашел в спальню Лидии и провел рукой по стене. Стена была влажной. Я представил себе человека в голубом балахоне, стоящего на четвереньках в луже грязной воды.

Если ж милый мой убит и в пучине темной плавает,
над волною закипит пена красная кровавая.