Царь велел тебя повесить

Почему я так испугался этого типа? Это был не убийца, а уборщик всего-навсего. Тот, кто за деньги избавляется от трупа. Я не видел его лица, потому что шахтерский фонарик светил мне прямо в глаза, но разглядел толстые складки под затылком. Такие складки творец не раздает направо и налево. Какое-то время я стоял возле телефона, но так и не решился набрать номер полиции. В старом кино ко мне приехал бы Хамфри Богарт в роли хорошего полицейского, я налил бы ему выпить, рассказал бы все как на духу, а он похлопал бы меня по плечу: не бойся, разберемся, где наша не пропадала. На деле ко мне приедет обыкновенный патрульный коп или двое: толстые, с красными лицами любителей моллюсков и пива.

Помню, как я жадно читал «Мальтийского сокола», положив его на колени под крышкой парты. Потом, классе в седьмом, я перешел на полярные экспедиции или блуждания в джунглях. Больше всего мне нравились долгие перечисления: запасы провианта на судне (пятнадцать бочек ржи, сухари и солонина), списки кораблей или груды оружия, обнаруженного в крепости.

В Тарту я не читал ничего, кроме учебников, а вернувшись, нашел работу в библиотеке и снова оказался по уши в книжной пыли. Место было при Жемайтийском книжном обществе, и я рад был уехать в Палангу, оказаться подальше от матери и пожить до весны на берегу моря. Зимнее жилье сдавалось дешевле, чем в сезон, я снял застекленную веранду с отдельным выходом в сад. Хозяйка дома сказала, что ее зовут Марта, дала мне ключ, привязанный к беличьей лапке, и попросила не являться после полуночи.

Первый вечер я провел на своей веранде без занавесок, потешая окрестных мальчишек, которые глазели на мой эркер, будто на волшебный фонарь. Занавески мне выдали наутро, но от холода они не спасали, я выходил на крыльцо, курил, вглядывался в редкие стволы сосен и почему-то ужасно тосковал. Наверное, мне трудно было смириться с мыслью, что я снова в Литве. Что-то должно было произойти, я чувствовал это кожей, как чувствуют приближение грозы, электрическая мякоть созревала в моем теле, голова гудела от предчувствий, Вильнюс был мне мал, Литва была мала мне. Теперь я понимал описанных у Стивенсона туземцев, которые попрощались с путешественниками, обменялись дарами, но вскоре увидели, что судно по-прежнему стоит в бухте, пережидая неблагоприятный ветер. Ветер дул три дня, корабль стоял на месте, а туземцы тихо сидели в кустах и не показывались: прощание уже состоялось, и снова увидеться будет неприлично!

Три года назад я дал себе слово закончить университет и добиться гранта в каком-нибудь Лейдене, да где угодно, только бы не возвращаться домой. Я согласился учить эстонский, чтобы убраться подальше от родимых мест. И что же? Теперь я говорил на четырех языках, цитировал Breviarum historiae Romanae и вернулся туда же, откуда начал.

* * *

На смуглую тетку в пушистом, как пасхальная верба, платье, оглядывались, и мне было неловко. Лучше бы мы в парке посидели, здесь дерут двадцать крон за чашку эспрессо, а у меня в кармане стольник, да и тот наспех одолженный.

– Почему у тебя нет подружки? – внезапно спросила она, крутя в пальцах кофейную ложечку. Я подумал, что у девственников, наверное, на лбу написано, что они еще не пробовали. Так в пантомиме времен Вордсворта актеру писали на груди невидимка, и все делали вид, что его не замечают, даже натыкались на него.

– У меня есть женщина, – сказал я хмуро. – Прошлым летом я забирался к ней в спальню по карнизу. Чуть не сверзился в кусты.

Зое засмеялась и, протянув над чашками руку, погладила меня по носу. Ее смех был таким же хроматическим спуском – или как там это называется? – как раньше, у меня от него щекотало в горле, словно от лимонада. Я подумал, что тетка скоро состарится, лицо ее увянет, ноги распухнут, а смех будет таким же безжалостным и свежим.

Потом я подумал, что в сорок лет надо жить какой-то особой жизнью: без лишних телодвижений, без суеты и без выпивки. Когда мне стукнет сорок, подумал я, нужно будет превратиться в египетскую статуэтку: правым ухом слушать дыхание жизни, а левым – дыхание смерти. Нужно будет прогнать всех, кто мешает, и даже тех, кто не мешает, но и не слишком помогает. Всех, кто отнимает время, донимает своей пустотой, занимает деньги без отдачи, понимает слишком много, вынимает ножик из кармана и принимает меня за дурака. Всех отлучить и сохранять равновесие.

Стоило нам с Зое выйти за дверь, как небо посветлело и вдоль аллеи подул крепкий ветер. На мгновение стало тихо, потом послышался мягкий шлепок: с жестяного козырька кафе сдуло снежную горбушку, и она рассыпалась прямо у нас под ногами.

– Ой нет, – сказала тетка, отступая обратно к дверям, – сейчас начнется буря. Такая тишина всегда предвещает бурю!

– Пошли быстрее, тут всего два шага до гостиницы.

– Тогда побежали, – сказала она.

Мы побежали, и буря началась.

Зое