Царь велел тебя повесить

Шенье, говорят, перед тем, как ему отрубили голову за дружбу с роялистами, успел сказать: в этой голове кое-что было. Не знаю, что было у меня в голове, когда мы затеяли этот розыгрыш, но казнили за это одного меня. Это сделал доцент Элиас, хотя дело было не в прогулах, не в эстонском Средневековье и даже не в балто-славянском фольклоре, на который я сдуру записался, надеясь на легкий зачет. Элиас приметил меня еще в первом семестре, когда я рассказал на его семинаре про то, что древние литовцы считали рыбу озерной скотиной, и привел рассказ о том, как крестьяне поймали рыбу на полчана рыбьего мяса, а того, кто ее засолил, каждую ночь бесы сбрасывали с кровати, приговаривая: отдай мою свинью!

– Ну и что – отдал? – спросил Элиас с любопытством.

– Сбросил в озеро, хоть и была хорошо засолена, – ответил я с явным сожалением, и в аудитории засмеялись. С тех пор Элиас поглядывал на меня с какой-то сумрачной веселостью в глазах и просил остаться после занятий, чтобы обсудить мою тему, хотя я отнюдь не блистал по его предмету и даже умудрился провалить курсовую.

– Не переживайте, Кайрис, вы всегда можете перейти на филфак, – утешил он меня, отдавая папку с исчерканными красным страницами. – Зачем вам сидеть в архивах с вашей-то внешностью? Станете славистом, будете ездить по свету, вам следует больше бывать на людях и давать им собой любоваться.

Когда-то я прочел у Воннегута: Если у тебя есть венгр, враг тебе уже не нужен. У меня есть Ласло, невидимый мадьяр. Еще у меня был эстонец, который не простил мне чернильной школярской шутки и вышвырнул вон. Еще у меня есть приятель-серб, который меня уволил, датчанка, которую убили в моем доме, испанка, которая меня подставила, условный немец, которому все по барабану, и шановний пан Конопка, который не стал жениться на моей матери. Еще у меня есть португалец, который берет с меня десятку за лимон и фунтик сахару. Я живу в каком-то блядском Вавилоне, в окружении людей, которые и в грош меня не ставят. Все поголовно, кроме мертвых.

Лютас

Последний раз я видел Габию зимой две тысячи восьмого. Тогда я пробыл в городе неделю и решил, что больше в Литву не вернусь. Я приехал в центр на такси, вышел за квартал от ее дома, чтобы купить цветов, но цветов на углу Соду больше не продавали. Вильнюс был похож на старую немытую кинопленку: тусклые кадры, царапины, обрывы. Единственное, что соединяло меня с ним, было присутствие Габии где-то внутри этого протогорода, в одном из его дворов-колодцев, откуда я должен был ее вытащить.

За дверью стучала швейная машинка, и я обрадовался: девочка работает! Габия открыла дверь, я поставил сумку на пол, протянул палец и провел по ее губам. Губы горели и едва заметно прилипали, так липнет к пальцам свежевыглаженная рубашка, – свойство Габии, от которого у меня сразу встает. Она заполнена статическим электричеством, как грозовое облако.

В тот раз она рассказала мне, что произошло. Солю так и не нашли, прошло уже четыре года, и надежды почти не было. Ходили слухи, что она приняла кислоту и свалилась в воду с моста в Ужуписе. Парень, который жил у них тогда и был всему причиной, тоже с тех пор не объявлялся. Он поступил так же, как поступил бы я сам: взял то, что давали, насытился и ушел.

Габия сказала, что послала ему куклу, которую лепила с Соли лет десять тому назад. Кукла очень похожа, веснушки выписаны кисточкой, даже волосы настоящие, рыжие. Я ее прокляла, сказала Габия мрачно, она доведет его до цугундера. Я мысленно пожелал того же, еще не зная, что мне придется приложить к этому руку. Габия говорила он, его, ему, но имя произнести, хоть убей, не хотела. Когда я сказал, что найду эту сволочь, она в первый раз улыбнулась. Улыбка была пустой, совершенно незнакомой, так улыбаются беззубые старики на рынке, сидя на крыльце пивной и щурясь на солнце.

Странное дело, я не помню ее тела в тот последний приезд, как будто я обнимал облако. Я помню жар от вечно включенного утюга, помню, что у дверей солдатиком стоял высокий рулон блестящей алой саржи, а тела Габии не помню, как будто вырезал его монтажными ножницами. Зато помню книгу с разодранной обложкой, которую я нашел на полке, одну фразу я даже переписал, хотя ничего особенного в ней не было:

«Ангелы и демоны развлекут твой дух изображениями цветов и лакированных фруктов, пока ты не уверишься окончательно в том, что ты ребенок; тебя усадят на маленький стульчик, называемый „золотым“, и понесут, сплетая руки, по этим галереям к самому средоточию твоей жизни, где обретаются твои предпочтения.»

Мои предпочтения находятся между 56 градусами южной широты и 65 градусами западной долготы, и я согласен даже на каторжный Наварин. Мне осталась сущая ерунда: заработать триста тысяч, чтобы сесть на золотой стульчик, приехать в рай и купить там дом со стеклянной крышей.