Царь велел тебя повесить

Когда я в первый раз проснулся его владельцем в январе две тысячи четвертого, у меня страшно болела голова от похоронной жинжиньи. В комнате было темно, я снова закрыл глаза и подумал, что сегодня же сниму эти плюшевые шторы с окон, в них набивается вся городская дрянь, будто ряска в рыбацкую сеть. Выпив холодного кофе, я отправился искать аспирин, выдвинул ящики комода, распахнул шкафы, закашлялся, вдохнув серой мягкой пыли, и почувствовал себя киношным жандармом, перетрясающим жилище курсистки в поисках гектографа и прокламаций. Аспирина я не нашел, зато нашел свою старую куртку, красную стеганку, которую восемь лет назад надел на тетку на тартуском автовокзале. Я помню, как в тот день мы с позором покинули мою комнату, вышли на Пяльсони и стояли под окнами общежития, из которых слышался простуженный крик запиленной в хлам World Simphony.

– Не волнуйся, я это скоро забуду, – сказала тетка. – Я все теперь забываю. У меня не память, а музей, где безумный смотритель по ночам меняет все картины и статуи местами. Приходишь утром и ничего не узнаешь.

Она закинула в рот таблетку и проглотила без воды, сделав какое-то птичье движение шеей. Значит, колеса все-таки, подумал я. Холодное красное солнце показалось в развалившихся тучах, оно светило ей в лицо, и я разглядел не виденные прежде морщинки, они проклевывались у рта, будто трещинки на маске из белой глины.

* * *

Знаешь, чего здесь больше всего не хватает? Тех мелких привычных движений, с которых начинается день. Или кончается. Достаешь из холщового мешка батон. Щелкаешь зажигалкой над газом и смотришь на синее, неровное пламя. Пускаешь горячую грохочущую воду из крана, моешь чашки, стряхиваешь воду с пальцев.

Ловлю себя на том, что начинаю понимать Оську, того парня со шведскими волосами, о котором я тебе рассказывал. Жаль, что он так и не вернулся. Я показал ему, где хранится запасной ключ, чтобы он мог принять душ и выспаться, если еще раз попадет в Лиссабон. Я подарил ему железные бубенцы бадага, висевшие на гвозде в прихожей. Мы провели вместе всего пару часов, попивая черное, вяжущее язык вино, которое хозяин «Канто» нацедил нам в пластиковую бутылку, Оська говорил несвязно, торопливо, с пришепетыванием и брызгами, но я помню почти каждое слово.

Место, куда смерть не приходит, нельзя искать время от времени. Если встанешь на эти рельсы, то должен ехать вперед без остановок! У меня не было выбора, но тебе не советую. Рельсы бессмертия идут параллельно рельсам смерти – шаг в сторону, и ты умер. Остановишься невовремя, и ты умер. В каком-то смысле ты сам становишься поездом. Поезд должен все время менять стрелки и быть в движении. Стоит перепутать знаки, и начинаются неприятности. Чаще всего огонь, много огня. Тогда соображаешь, что ошибся, и меняешь стрелку!

Я спросил, кто рассказал ему про эти рельсы, и он немного смутился:

– Я познакомился с больничным сторожем, и он продал мне это знание. Обменял на часы. У меня были отличные часы, VOID, c зеленым циферблатом. Когда я пробыл в пути около двух лет, то понял, почему это были именно часы. Точнее, именно эти часы.

– Потому что в больнице у тебя отобрали все остальное?

– Ничего у меня не отбирали. Войды – это пустоты, мужик. Пустые пространства между скоплениями звезд, у них диаметр до 500 миллионов световых лет. Поскольку мы ни фига про них не знаем и даже не можем их увидеть, мы называем эти места войдами и присваиваем им номера. Хотя, если подумать, какие, к черту, места? С таким же успехом я мог бы назвать их временами.

Так вот, Хани, сегодня я думал о нем все утро, об этом Оське, и вот что понял. Он говорил, что двигаться по знакам непросто, успевай только оглядываться, а если поймаешь чужой сигнал – попадаешь в неприятности. Но то, что он называет знаками, я представляю себе вешками, похожими на те прутья, что охотники втыкают в снег во время волчьей облавы.

Оська двигался по вешкам, которые были понятны ему одному, я бы их точно не заметил. Значит, эти вешки были воткнуты в определенные точки на карте его прошлого. Того прошлого, которое, как ты понимаешь, начинается прямо сейчас, только с холодным знаком минуса наперевес.

Я закрываю глаза, прислоняясь к бетонной стене, и вижу, как Зое стоит перед гостиничным зеркалом и закидывает руки за голову, чтобы найти запутавшуюся в волосах шпильку. Зимний свет пробирается в комнату, и я понимаю, что уже часов девять, не меньше. А в двенадцать мне нужно забирать документы и сдавать ключи коменданту общежития. Начинается мое последнее утро в Тарту, и я этому рад.

– Я уже забыла, как это бывает на севере, – говорит Зое, надевая свой вязаный хитон. – С небес сыплется снег, а за шиворот капает дождь.