Царь всех болезней. Биография рака

“Под интенсивной, – сказал я ему, – подразумевается терапия продолжительностью несколько месяцев, а может статься, и полгода. Мы будем давать вам лекарства циклами, а в промежутках надо будет регулярно делать анализ крови”. Каждые три недели, как только численность клеток крови более-менее восстановится, цикл начнется заново – что-то вроде химиотерапевтического воплощения сизифова труда.

Уже во время первого цикла Орману предстоит облысеть и почти наверняка остаться бесплодным на всю жизнь. В периоды, когда содержание лейкоцитов в крови приблизится к нулю, он может с легкостью заболеть серьезной, угрожающей жизни инфекцией. Но что еще страшнее, сама химиотерапия способна вызвать в будущем вторичный рак. Бен машинально кивал. Я подождал, пока он окончательно усвоит сказанное.

– Нам предстоит забег на длинную дистанцию. Марафон, – виновато пробормотал я, отчаянно подыскивая понятную ему аналогию. – Но мы доберемся до финиша.

Бен молча кивнул, словно заранее зная, что так оно и будет.

В среду утром, через несколько дней после встречи с Орманом, я отправился на автобусе через весь Бостон навестить пациентов в Онкологическом институте Даны и Фарбера. Большинство из нас называло этот институт просто Фарбером. Крупная и при жизни, фигура Сиднея Фарбера после смерти обрела еще большее величие: “Фарбер” теперь представлял собой широко распростертый 16-этажный бетонный лабиринт, переполненный учеными и врачами и объединяющий лабораторное, клиническое, фармацевтическое и химиотерапевтическое подразделения. Он вмещал 2934 сотрудника, десятки конференц-залов, множество лабораторий и библиотек, прачечную и четыре блока лифтов. Место, где располагалась первоначальная подвальная лаборатория Сиднея, совсем затерялось в недрах массивного комплекса зданий. Институт, подобно огромному, несуразному средневековому храму, давно поглотил свое святилище.

В фойе нового здания прямо напротив входа висит портрет основателя: Фарбер встречает посетителей своей обычной мрачноватой улыбкой. Да и повсюду о нем напоминают какие-нибудь детали. Коридор, ведущий к кабинету стажеров, все еще украшен рисунками, некогда заказанными Фарбером для Фонда Джимми: Белоснежка, Пиноккио, Говорящий Сверчок, слоненок Дамбо… Иглы, которыми мы одно время выполняли биопсии костного мозга, выглядели пришельцами из другой эпохи – возможно, их затачивал сам Фарбер или кто-то из его практикантов полвека назад. Бродя по этим клиникам и лабораториям, часто испытываешь чувство, будто в любую минуту столкнешься с живой историей рака. Однажды со мной это и случилось: как-то утром, заскакивая в лифт, я налетел на старика в инвалидном кресле, которого сперва принял за пациента. Это был Фрай, теперь уже почетный профессор, направлявшийся в свой кабинет на 16-м этаже.

В ту среду моей пациенткой была 76-летняя женщина по имени Беатрис Соренсен. Беа – именно такое обращение к себе она предпочитала – напоминала мне крошечное хрупкое насекомое или зверька из тех, что, по утверждению учебников биологии, способны переносить тяжести раз в десять больше собственного веса или прыгать впятеро выше собственного роста. Весившая около 40 килограммов, ростом не дотягивающая до 140 сантиметров, с птичьими чертами лица и легкими косточками-прутиками, она казалась миниатюрной до невероятности. Однако эту хрупкую форму наполняла поразительно сильная личность: легкость тела уравновешивалась мощью духа. Беа служила в морской пехоте и прошла две войны. Даже когда я склонялся над ней у смотрового стола, я чувствовал себя неловко, даже как-то приниженно, словно это она возвышалась надо мной – своим духом.

У Соренсен был рак поджелудочной железы. Опухоль обнаружили почти случайно в конце лета 2003 года, когда у нее случился приступ боли в животе в сочетании с диареей. Томография показала плотный узелок размером в четыре сантиметра – маленькую опухоль, свисающую с хвоста поджелудочной железы. Как потом выяснилось, диарея могла и не иметь никакого отношения к опухоли. Хирург попытался удалить новообразование, однако вокруг границ удаленной ткани остались единичные злокачественные клетки. Даже в онкологии, которая и в целом-то дисциплина безрадостная, не до конца удаленный рак поджелудочной железы считался средоточием пессимизма.

Жизнь Соренсен перевернулась. “Я хочу добить его и пойду до конца”, – заявила она. И мы попытались. Ранней осенью по затаившимся в поджелудочной опухолевым клеткам били радиацией, за облучением последовала химиотерапия 5-фторурацилом. Однако опухоль росла даже на фоне лечения. Зимой мы переключились на новый препарат, гемцитабин (“Гемзар”). Раковые клетки как и не заметили нового лекарства, хуже того, словно в насмешку, ударили по печени очередью болезненных метастазов. Временами казалось, что уж лучше бы мы вообще никаких лекарств не применяли.