Царевна из города Тьмы

Весь мир исчез для него, и в мире остались только эти глаза, удивленные и обольщающие, те самые, что призывно просияли ему в ночной чамбильской листве.

Зазвенела, дрожа и замирая, лютня — то Зульхумар спросила прерывающимся от волнения голосом:

— Кто ты, всадник с бронзовым луком? Чей ты сын? Откуда ты родом?

Гор-оглы, сильный и статный, топкостанный и широкоплечий, подошел к царевне, взял ее за руки и сказал:

— Я — Гор-оглы, сын маслобоя Равшана, я прибыл к тебе из Чамбиля, из города равных, потому что полюбил тебя.

Зульхумар не нашла в себе силы, чтобы ответить, ибо и для нее весь мир, колдовской и человеческий, земной и подземный, его свет и его тьма заключались теперь в одном Гор-оглы. Так и стояли они перед всем базаром, никого не видя, на возвышении, взявшись за руки, читая в глазах друг у друга свою жизнь. А толпа гремела.

— Не бывать тому, чтобы сын жалкого маслобоя стал мужем ширванской царевны! — кричали одни.

— Этот сын маслобоя сильнее и, видимо, достойнее всех вас, высокородных! — кричали другие.

— Прогони его, госпожа! — шипели старые мамки.

А молоденькие служанки, закрасневшиеся, как мак, пораженные видом Гор-оглы, шептали царевне:

— Он прекрасен, он красивее вас!

Кто знает, как бы поступила тогда настоящая царевна, наделенная девичьей робостью и стыдливостью, но Зульхумар была не дочерью шаха, а дочерью пери, и пери Юнус произнесла то, что хотела произнести:

— Я люблю тебя, Гор-оглы. Я ждала тебя, опора Чамбиля. Мы отправимся с тобой во дворец к моему отцу, ширванскому шаху Карахану, и ты попросишь у него, чтобы я стала твоей женой.

С этим Зульхумар закрыла лицо покрывалом, Гор-оглы взял ее на руки, спустился с желанной, легкой ношей по сорока ступенькам, усадил Зульхумар в седло, вскочил и сам на Гырата и поскакал во дворец ширванского шаха. Тут не только знатные, но и простолюдины пришли в негодование: где, мол, видано, чтобы джигит, никому нс известный, еще и не жених даже, так запросто, на виду у всех, обращался с девушкой? И несколько юношей и пожилых людей и стариков из числа самых знатных поспешили к шаху, чтобы рассказать ему о позоре, о беде, которые неожиданно на него обрушились.

Если говорить о Карахане, о шахе Ширвана, то надо говорить о сердце пустом, холодном и тщеславном. Всему на свете он предпочитал вино и охотничьи забавы. Только и было в нем хорошего, что не любил он войн, и ложе неги посреди цветов ему было милее походного шатра. Он преследовал дичь в горах, когда пришла к нему горькая весть о том, что при смерти его единственная дочь Зульхумар, давно уже страдавшая тяжким, смертельным недугом. Не знал еще Карахан, что Зульхумар скончалась, что пери Карин унесла ее ночью и похоронила в дальнем лесу. Карахан примчался во дворец, но увидел, что весть оказалась ложной, что дочь его жива и здорова, что небывалой красотой заблистала она: это пери Юнус проникла вместе с матерью в шахский дворец и, обратившись в Зульхумар, легла на постель покойницы. Сперва Карахан, потрясенный до глубины души, глазам своим не поверил, но потом подумал: «Так и должно быть. Ведь Зульхумар вся в меня».

Шах обрадовался, вознесся головой превыше небес, его тщеславие раздулось, но дела Ширвана пришли в расстройство. Вельможи, мужи совета, околдованные царевной, влюбленные в пери, думали не о государстве, а только о Зульхумар. Они перестали следить за тем, чтобы налоги, подати, поборы, откупа в назначенный срок поступали в казну. Ремесленники и земледельцы вздохнули с облегчением, ибо реже их навещали мздоимные чиновники, а Карахан забеспокоился. Не любил он вникать в дела государства, а пришлось. Шах поделился своей тревогой с дочерью, ибо видел, что она разумна, а все придворные обезумели.

Тогда Зульхумар сказала:

— Шах-отец, прикажите доставить в мои покои шелк и нитки, я развею вашу тревогу.

Так стала царевна торговать колпаками. Опа продавала их, с помощью служанок, по сто в день, и каждый день приносил ей по пятьдесят тысяч золотых монет. Никогда еще столько золота не текло в шахскую казну!

Карахан развеселился, ибо одних шахов веселит бранное поле, а других — богатая казна. Вино показалось ему еще слаще, еще заманчивей — охотничьи забавы, он зажил, наслаждаясь непрестанным, шумным бездельем, и длилось оно, безмятежное, до того дня, когда в Ширван прибыл Гор-оглы.

Шах восседал в саду на ковре: Карахан был тучен, и тесным казался ему стоявший рядом престол из слоновой кости. Молодой виночерпий наливал из кувшина в шахскую чашу густое красное вино. Топот коней разбудил задремавшие дорожки сада. Прискакали знатные всадники, спешились, пали ниц перед владыкой и доложили ему, охваченные завистью и обидой, о том, что случилось на колпачном базаре.

Карахан осушил чашу, подставил ее виночерпию, чтобы тот налил еще, осушил и вторую чашу, вытер толстые губы шелковым платком и спокойно проговорил: