Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Мы с вами погодки. В 1803-м мне исполнилось двадцать, и я уже бежал из Москвы в Мишенское, куда и нынче стремлюсь… Довольно с меня «Вестника Европы», Каченовского, цензоров, ректоров!.. А подписывать произведения, я в этом убежден, нужно своим именем. Перед кем мы ответчики, когда пускаем перо на невинную белизну бумаги?

– Перед потомками! – отсалютовал бокалом Батюшков.

– Перед своею душой, – тихо сказал Василий Андреевич. – Мы ответчики перед своею душой, когда сочиняем неведанное ни миру, ни себе и когда строчим в журналы ради денег.

– Да кто же платит-то?! – Горькая складка легла у рта Гнедича. – Разве что «Вестник Европы»! Я ради хоть каких-то сносных денег добивался места советника при посольстве в Вашингтоне. За океан готов был махнуть, в Америку, – но увы! рылом не вышел. Зачем американцев пугать?

– Москву, я вижу, вы не любите, – Жуковскому хотелось переменить тему, – а что Петербург? Неужто вам уютно в сим холодном, затянутом в мундир городе?

– Зато нет барства напоказ! – Гнедич сверкнул глазом, как циклоп. – Константин давеча говорил, что я почитаю провинцию болотом. А дело хуже, господа! В России время не то что застыло, оно умерло. Одна столица вживе.

– Чем же? Очередной интригою Бонапартова сватовства? – Жуковский за Москву обиделся.

– А мне Бонапарт нравится! – Батюшков отсалютовал очередным бокалом. – Как нос-то натянул чванливой Марии Федоровне! Этикет! Этикет! Бонапарт – фу! Ни капли крови багрянородных! Фу! А император от Бога Наполеон Первый и Единственный, не дожидаясь ответа Александра, ибо знал, что откажут непородному просителю, нашел сговорчивую принцессу в мудрой Австрии. Не Анна Павловна, а Мария-Луиза – императрица Европы.

– Что ты так переживаешь за наших царей? – Глаз Гнедича снова сверкнул, но озорно, весело. – Найдут и Анне Павловне немецкого князька, чьи владенья с поросячий пятачок. Чем живет Петербург, Василий Андреевич? Отвечу. Семеновой и Жорж. Ваша Москва до сих пор от Жорж без ума, хотя видела в трех спектаклях, а Петербург, отдавши должное европейской диве, от своего не отвернулся. И сама Катенька Семенова, слава богу, не сломалась. Я когда-то переводил для нее «Леара» ради Корделии, а теперь перевел и поставил вольтеровского «Танкреда». Ее Аменаида вернула ей любовь театралов. Семенова – первая. Шаховской Вальберхову на шею себе посадил, чтоб повыше была, но до Семеновой ей, как до Ангела на Петропавловской игле. И Жорж повержена.

– Николай Иванович полгода учил Катеньку Семенову стихи распевать, – сказал Батюшков, и непонятно было, одобрил или усмехнулся. – А что до первенства, оно для Семеновой естественно. Катенька старше Жорж.

– На три месяца! – Гнедич даже захохотал.

Жуковский знал сказанное об игре Семеновой в «Танкреде» знаменитым актером Шушериным: «Ну, дело кончено! – воскликнул Яков Емельянович не без горести. – Семенова погибла невозвратно: то есть она дальше не пойдет. Она не получила никакого образования и не так умна, чтобы могла сама выбиться на прямую дорогу. Да и зачем, когда все в восторге. А что могло бы выйти из нее!»

Но Василию Андреевичу было так хорошо с Батюшковым, проигравшим свою четверку лошадей, с Гнедичем, жившим «Илиадой» и театральными страстями. Хотелось что-то сделать доброе, ощутимое для друзей.

– Пришлите Воейкову вашего «Танкреда», – попросил он Николая Ивановича. – Мы издадим его в одном из томов «Образцовых сочинений». И, разумеется, заплатим.

– Вопрос только в том, годен ли мой «Танкред» для образца! – развел руками Гнедич.

– Мне присылали несколько монологов, – и не удержался. – Как же хорошо, что мы с вами есть. Со стороны, должно быть, смешные. Живем ради слова. Ради пения души. Как соловьи.

Расцеловались.

При расставанье Василий Андреевич подарил Батюшкову тетрадь.

– Для стихов. Для великих стихов!

– Напиши что-нибудь!

Василий Андреевич начертал: «Дано в Москве 1810-го года мая 12 дня Ж – м Б – ву».

– Про мое «великое» не знаю! – Батюшков, смеясь, пожал плечами. – А вот от тебя, Василий Андреевич, Россия ждет поэмы на века!

– Для великих сочинений нужны великие времена.

– Избави бог! – покрутил головою Гнедич. – Избави бог! Однако ж секира при корене. Великих времен нам не избежать.

– Жуковский, Россия ждет! – Батюшков улыбался, но в глазах его стояло небо.

Василий Андреевич испугался: Господи, впрямь ведь ждут! За стол – и сочиняй. Но что? В каких оно зеркалах – великое…

В дедовском Батурине

Воспитатель пожелал Льва и Василия отправить на лето – в Батурин, в стольный град казачьих гетманов, в гнездовье Кириллы Григорьевича Разумовского.

Впереди последние семестры университета, а далее военная служба. Слава предков – не звук, но святое небесное поле, где наперед жизни человека растут его деяния, его подвиги, коли сам он не сорняк.

Казачьей столицей Батурин был сорок лет без года при старых гетманах. При Демьяне Многогрешном, при Иване Самойловиче, при Мазепе. При Мазепе и скончалась казачья воля. Батурин пал в 1708 году, взятый штурмом Алексашкой Меншиковым, искоренявшим гетманскую измену.