Царская карусель. Война с Кутузовым

Спалось им сладко. Не мешала веселая скрипка на сельском гулянье, топот танцующих ног. Не мешал соловей. Уже не больно ярый: ранняя весна миновала, но все равно сладкоголосый. На заре щелкал кнут пастуха, рожок взгудывал и, будто из огромного мешка в прореху, высыпалось птичье пенье. Никто не будил братьев, казаки умеют ценить молодой сон. Придет война – не понежишься, не до сна станем.

Колонновожатые вскоре понадобились казачьему генералу: штаб 2-й армии собирал в кулак небольшие части, стоявшие вдоль границы без надежды оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление дивизиям противника.

Лето радовало теплом, умеренностью. Перемещения войск совершались без спешки. Самое чудесное – сразу оказались нужными. Служили. И ждали. Войну. Все ее ждали.

Война стояла на другом берегу Немана. Так полые воды вздымаются день ото дня у запруды. Но что себя пугать? Да, собственно, чем? За подвигами приехали. Другое дело, вместо сражений красный, как огонь, борщ. Вареники, сдобы… От девки-бесстыдницы не убереглись. Её батько, пройдоха и ловкач, копил денежки шинок завести.

Казаки колонновожатых опекали дружески. Прапорщики офицерством не хвалились, взяли казаков себе в учителя. Учиться было чему. Казачья наука проста, но жизнь хранит.

Сердцем и Лев, и Василий прилепились к огромному Харлампию, к Силуяну Парпаре, мудрецу, не тратившему на мудрости слова. Кормилицын тоже был люб. Он всем люб, веселый, легкий человек.

В самый долгий день, когда солнце заходит в одиннадцатом часу, с полусотней отправились братья Перовские дозором вдоль границы, стало быть, по-над рекою. Сам генерал Карпов приказал колонновожатым послушать, как француз себя ведет.

Со стана выехали по последней заре, дождавшись звезд.

Кормилицын понес несусветицу. В большом-де ковше, на донышке, питье желанное: вечная жизнь. В Малом, опрокинутом, счастье. Кому суждено попасть под тот звездный дождь, ни о чем уж заботиться не надобно. Что пожелает, то и – на тебе! Хоть красавицу жену, денег несчитанно. В графы – будешь граф, в генералы – изволь.

К реке вплотную не жались, таились, слушали тишину. Небо так и не померкло, занялось зарею нового дня. Реку затянуло туманом. Туман все розовел, розовел. Василию даже подумалось после сказок Кормилицына: этак на солнце наедем.

Но вместо солнца в прореху между косяками парной наволочи сверкнули штыки и полоснуло по глазам синим.

– Французы! На нашем берегу!

Французы увидели казаков, но казаки первыми, хоть и вразнобой, пальнули по нарушителям границы и помчались прочь.

Должно быть, напоролись на целый полк. Ответный залп ахнул едино и жутко. Сей залп тишину мира наповал положил. Так подумалось Василию.

Обошлось. Никого не задело.

Вот только ожидание войны кончилось, а сама война обернулась поспешным бегством.

Последние крохи мира

В тридцать пять лет ничто не обременительно и необъятный мир объятен.

Император Александр, без охраны, с кучером на козлах и с обер-гофмаршалом Толстым в экипаже, прикатили в Товяны, в имение графини Морикони. Это был визит для души – согреться в кругу очаровательных женщин от летних морозов жесточайшей политики, от грубости солдатчины.

Графиня, вдова генерала, была на год-полтора моложе гостя, ее дочь, Доротея, роза не распустившаяся, но уже чудо. Что же до графини Софьи Шуазель-Гуфье, урожденной Тизенгаузен – тут у государя объявилась сердечная немочь.

Говорили о совершенстве Божьего мира. Юная Доротея собирала мудрую коллекцию малого, но прекрасного. В этой коллекции были крошечные жучки, сияющие, как драгоценные камешки, мотыльки, изумительных форм раковины, зерна.

– Вы у Господа должны быть в любимицах! – Александр поцеловал розовые пальчики Доротеи. – Ваши очи видят прекрасное, безупречное даже в обыкновенных зернах! И это воистину прекрасно! Это совершенно!

За обедом подавали блюда самые изысканные. Куропатки, приготовленные в драгоценных винах, нашпигованные сорока снадобьями, бобровые хвосты, улитки по-французски…

Но изумляться пришлось женщинам. Император кушаньями восторгался, но насытился ничтожно малым.

– Вот кто исправный едок! – показал государь на Толстого.

И граф даже осерчал:

– Его Величество считает человека пообедавшим, если он съел в одиннадцать часов утра кусочек курицы и одно яйцо!

После обеда графиня Доротея пела. У Александра сверкнули слезы в глазах. Эта алмазная синева вызвала ответные затаиваемые слезы графини Софьи. Александр воскликнул:

– Какая жалость! Я не учен музыке, и, должно быть, многое проходит мимо моего сознания. Великая бабушка моя не позволяла внукам тратить время на музыку, почитая занятнее сие пустой шалостью. Я слушал вас, графиня, одним сердцем. И сердце мое благодарно вашему чувству. Оно достигает таких глубин души, о которых я, прожив тридцать пять лет, не знал в себе.

Столь пылкие слова в похвалу графини Доротеи произнесены были ради графини Софьи.

Прощаясь, Александр сказал дамам:

– С нетерпением буду ждать завтрашнего вечера, чтобы видеть вас в Закрете.

Царские праздники – на земле и на небе.

Восемь часов вечера, июль. Бал открыли в парке.