Царская карусель. Война с Кутузовым

– Да-с! Жестоко Петербург с моим батюшкой обошелся. О себе не говорю. Было моего звания – желторотый птенец. Но, Александр Семенович, птенец-то птенец, но влюбленный. В кого бы вы думали? – В пушки! К Гавриле Иванычу Корсакову, к соседу нашему, приехали на каникулы сыновья: кадеты артиллерийского инженерного шляхетского корпуса Никифор и Андрей. Рассказали о пушках, задали мне задачи, какие в корпусе решают. И пал я в ноженьки батюшке: хочу в кадеты. Батюшка меня в Москву возил, родственник брался определить в гражданскую службу. Было всё договорено, а как глянули на мою каллиграфию – в изумление пришли. Худшего писаря и придумать себе было невозможно. С Москвой не вышло. Поехали в Петербург. Легко сказать: поехали! – Алексей Андреевич улыбался и что-то жевал, жевал, должно быть, слезы. – Да-с! Продали две коровы, продали годовой запас хлеба. Наскребли: сто рублев. Жили на Ямской, на постоялом дворе. И не в комнатах! Сняли угол за перегородкой. Писец, солдат Архангелогородского полку Мохов написал прошение. Отнесли в канцелярию графа Мордвинова. Знающие люди рекомендовали писца. Встретил радушно, но увидел, что у нас прошение готово: уж таким сделался скушным – зазевал. Насилу добились ответа. Ответ вроде бы благожелательный: завтра приходите.

Карету качнуло в сторону, трясануло, дернуло – стали. Мимо на рысях прошел эскадрон кавалергардов. Снова дернуло, качнуло, тронулись.

Аракчеев молчал.

– И что же удумали писаря? – спросил Шишков.

– Своего не получили… Сплоховал батюшка! Честность наказуема. Чуть ли не полгода слышали от писарей всего два слова: «Приходите завтра». Тут на наше несчастье Мордвинов помер. Безначалье. Потом генерала Мелиссино поставили. Дело вроде бы сдвинулось: прошение у нас приняли. 28 января – день для меня незабвенный. Из дому в сентябре отбыли. Ходили каждый день в присутствие. Каждый день, стоя на лестнице, кланялись генералу. Пришлось зимнее платье продавать, а резолюции нет как нет. Узнали: митрополит Гавриил раздает помощь. Прибрели в Лавру. Принял, выслушал, распорядился. Оказал помощь: казначей его высокопреосвященства выдал – рубль. У батюшки слезы так и брызнули. Но рубль взял. Мы к тому временя с неделю постились: по сухарю на день. Спозаранок снова на лестницу. С семи часов. Генерал приехал, мы поклон, он мимо. Все как положено. За полдень вышел из кабинета, и тут я, ради батюшкиных горьких слез, кинулся в ноги великому человеку. Кричу, себя не помня, на всю парадную:

– Ваше превосходительство! Примите меня в кадеты. Нам придется умереть с голоду. Мы ждать больше не можем. Вечно буду вам благодарен! Бога буду за вас молить!

Рыдаю, уж так рыдаю – все полгода унижений выплакал за единый миг.

Аракчеев снова положил руку на руку Шишкова – сокровенным поделился:

– Генерал-то, Александр Семенович, представьте себе, повернулся и пошел обратно. Выносит бумагу, подает мне.

– В канцелярию!

В горле Алексея Андреевича что-то взурчало.

– Простите, Александр Семенович! – Аракчеев искал карман достать платок. Лицо, вещающее всему белому свету о безупречной честности, о безупречном служении, сморщила счастливая улыбка пополам со страданием. И было понятно: сего счастья, сего страдания Аракчееву не изжить за век, отпущенный ему Богом.

«А ведь он искренен!» – ужаснулся Шишков: такая искренность требует искренности ответной и Бог знает еще чего.

Каретка ехала как бы набекрень. Догнали обозы. Бесконечные обозы. Самому Аракчееву приходилось колдыбать по обочинам. Но Алексей Андреевич неудобств или не чувствовал, или смирялся.

– Я про 28 января говорил, – продолжал он свою эпопею. – В сей день прошение у нас приняли, а резолюцию слезами моими получили мы с батюшкой – 18 июля! На Иоанна Многострадального. Рубль за угол пришлось отдать. Не емши пошли мы с батюшкой в церковь. Даже на свечку денег не было. Не оставил Господь, не ввел в конечное отчаянье. На Невском родственник навстречу. Дал денег, чтоб домой батюшке воротиться, ну, а я с 20 числа июля 1788-го – кадет.

«Мне-то в чем ему исповедаться?» – смятенно соображал Александр Семенович, но, видно, слушал столь искренне, что Аракчеев остановиться не мог.

– Думаю, Мелиссино не пожалел о своей милости. Учился я превосходно. В математике первее учителей был. Полдня учился, полдня – учил, подтягивал плохосоображающую команду. И, слава богу, даже отменно тупых – вытягивал из болота… Господь меня вел. Через семь месяцев, а мне исполнилось о ту пору двенадцать лет, переведен в высшие классы. И – первые чины заодно получил. 9 февраля – капрал, 21-го – фурьер, 27 сентября – сержант… Вышел с серебряной вызолоченной медалью в петлицу, причем на золотой цепочке. А в шестнадцать лет – поручик. Оставлен репетитором, но вскоре, перевели в учителя арифметики и геометрии, еще чуть позже – артиллерия. А знаете, Александр Семенович, в чем батюшка родной меня экзаменовал? Приехал домой в отпуск, он и подступил: «Скажи, Алешка, без утайки, не воруешь ли?» – «Никак нет!» – отвечаю. – «Не берешь ли взяток?» – «Никак нет». Доволен остался.