Царская карусель. Война с Кутузовым

– Лучшая доля, когда человека движут его таланты! – сказал Шишков.

– Без талантов не обошлось, – согласился Аракчеев, – а все же удача в скаканье по чинам – первее ума, первее учености… Надо быть честным перед собой, перед судьбой. Графу Никите Ивановичу Салтыкову понадобился учитель для сына, обратился к Мелиссино: «Аракчеев». Учить вельможных отпрысков – наказанье Божие. Но когда Мелиссино понадобился адъютант, а желал он себе, для пущего успеха, человека знатного, богатого, граф Никита Иванович – меня к нему определил. Генерал аж в восхищение пришел: «Вот пострел!» И через год передал меня его высочеству Павлу Петровичу. Избавился от небогатого, от неродовитого. А Павлу-то Петровичу я как раз и пригодился. Мой талант: исполнить приказание, каким бы оно ни было – буква в букву! – И вдруг заглянул в глаза слушателю: – Не одобряете?

– Отсебятина в службе недопустима, – выдерживая взгляд, сказал Шишков.

– Се – истина! – воскликнул Аракчеев. – Коли ты артиллерист, твоя любовь – содержать орудие в холе и в готовности. Твое дело – заряжать и поражать. А кого, в каком месте – командир укажет.

И нежданно, наливаясь неистовым гневом, заорал на возницу, на охрану:

– Да секите вы их, секите! Понимать должно, кому дорогу обязаны уступать без мешканья!

Возница и охрана Аракчеева заорали, заматерились, щелкнул по-пастушьи кнут. Но к вельможной коляске тотчас прискакал, в зеленом своем мундирчике, колонновожатый.

– Сей вагенбург – государя императора! За помеху движению прикажу перевернуть вашу карету!

Возница оглядывался на повелителя, Шишков сжался в уголке, ожидая безобразной сцены, но Аракчеев молчал, а чтобы его не узнали, надвинул треуголку на глаза.

Колонновожатый был всего лишь прапорщик, юноша, но коли вел обоз императора, значит, стоил того.

Александр Семенович узнал храбреца: Муравьев. Кажется, Александр. Муравьевых в армии пятеро – этот первый. Аракчееву не сказал, что знает мальчика. Но Алексей Андреевич, проехавши с версту в молчании, разразился похвалами прапорщику:

– Истинный служака! Дай бог ему – генеральских погон.

Ненаписанный манифест

В Свенцияны приехали поздно вечером. Государственному секретарю, по недостатку жилищ, квартирьеры указали корчму. Въевшийся в стены винный запах, полы земляные, вонючие от грязи.

Вежливый иудей провел адмирала в комнату отдыха. Кровать, возле кровати крошечный стол, окно и шуршащие стены.

– Что это?

– Ясновельможное ваше превосходительство – обычное дело! Ничуть не вредное. Жители жилищ.

На стол смачно шмякнулся один из жителей.

– Тараканы?

– Тараканы! – согласно закивал пейсами премудрый иудей. – Это лучше, чем клопы.

– Лучше! – согласился адмирал, валясь на кровать, вымученный дорогой.

И тотчас явился флигель-адъютант с бумагами от государя.

Глянул Александр Семенович – написано по-немецки.

Бумагу нужно было тотчас перевести на русский язык и отправить с курьером в Петербург для напечатанья в ведомостях.

Хозяин корчмы принес еще одну свечу, а чернильницу пришлось свою доставать.

Писано с перечеркиваниями, с надписаниями, буквы на концах слов скорее волнистые линии, чем буквы.

Из прочитанного явствовало: Наполеон – непобедим, силы он привел – неодолимые, воспрепятствовать вторжению французов в пределы империи Российской – невозможно…

«Похвалы неприятелю и великим его силам, – намахал на листе государев секретарь, – особливо при начале с ним войны и для первого известия с полей сражения несовместимы с истиной и могут породить в народе самые худые толки».

Треуголку на голову – бегом. Император стоял от корчмы в семидесяти саженях, но темень, грязь, моросящий дождь…

Александра застал у добротного дубового стола, при одной свече. В мундире, в сапогах. Придвинул свечу, прочитал записку.

– Курьер готов. Как видишь сам – полночь. Однако ж я не лягу спать, покуда не отправлю донесения.

– Это писал Фуль? – спросил Шишков.

– Генерал Фуль, – ответил император.

Возвращаться пришлось еще быстрее, великан-фельдегерь, освещая дорогу фонарем, шагал с такой стремительностью, что пришлось не идти, а поскакивать, целя мимо луж и как раз попадая в лужи.

Сердце в груди перевертывалось, но Шишков корпел над переводом.

– Пруссак! – негодовал над всею этой неметчиной, и, словно насмехаясь то ли над государственным секретарем, то ли над самой Россией, с потолка брякались рыжие прусаки.

Что-то все-таки адмирал написал от себя, защищая царя от Фулевой тупости, что-то сокращал.

Пока писал первую страницу, солдаты трижды колотили в окошко, требуя ночлега.

– Поди прочь! – ярился Шишков. – Поди прочь! Тут генерал стоит.

И опять за перо. Все это было невыносимо. Однако ж вынес.

Поспешил к государю.

Александр сидел все так же, не переменя позы.

– Я сделал сокращения. Иное переписал! – доложил Шишков.

Александр молчал, и Шишков начал читать послание немчуры российской державе.

– Оставь бумагу дежурному, – сказал Александр. Ни укора, ни согласия, ни тем более одобрения.

Адмирал откланялся, но государь шевельнул рукою.