Царская карусель. Война с Кутузовым

– А где нам надлежит стать? – спросил Шишков.

– Разумеется, в Дрисском лагере. Простите, господа. Я совершенно болен.

Отдал честь, ускакал.

– У нас уже и местничество пошло! – сказал вослед Кикину Балашов: Кикин не терпел Паулуччи и вот не желал исполнять службу.

– Кикин болен притворно, а я, кажется, всерьез заболеваю, – признался Шишков. – Такое смурное чувство.

– Жизнь смурная, вот и чувства наши смурные, – согласился Балашов.

Однако ж приказ есть приказ. Поели наспех, поехали.

Дрисский лагерь был возведен на правом берегу Двины.

К реке Главная квартира прибыла в сумерках, и Александр отложил переправу на утро. Сам он занял крошечный домик, а его окружению пришлось довольствоваться амбарами, ригами, стогами сена.

Бездорожье, а если дороги попадались, так разбитые, утомили даже государя. Но спать ему не дали. Граф Мишо, полковник, состоявший в свите, подал через адъютанта Его Величества Сергея Волконского записку о бедственном положении армии. Граф был сардинец, но служил в русской армии с 1805 года. Прочитавши разбор тактических ляпов, совершённых командованием, Александр тоскующими глазами поглядел на Государственного секретаря. Шишков присутствовал при чтении.

– Александр Семенович! – У государя даже обида звенела в голосе. – Вы бы трое сходились иногда и что-нибудь между собой рассуждали.

Не надо было объяснять, кто сии трое и, тем более, о предмете рассуждений. Среди толпы генералов и полковников – Шишков это чувствовал остро и больно – государь был одинок. Понятна была и подспудная мысль Александра: Аракчеев, Балашов, Шишков – трое русских, понимающих войну по-русски, могли бы – пусть только именами своими – снять неприязнь к генералам из немцев, особливо к Барклаю де Толли.

Ночевать Александру Семеновичу пришлось в амбаре, на соломе, в соседстве с Фулем и Ожаровским. Голова покруживалась. Адмирал чувствовал, что болезнь одолевает, но сон не шел. Не давали покоя проклятые немцы. То французистый Ожаровский нашептывал нечто Фулю, и творец Дрисского лагеря давился икающим хохотом, то Фуль полаивал по-немецки – и сам же икал, опережая заливистое веселие поляка.

«Какая низость! Какое к нам презрение! Какое безразличье к судьбе России!» – Александр Семенович слушал хохотки сначала обидчиво, недоумевая, а потом уж и ненавидел, через Фуля и Ожаровского, иноземщину, сидящую на шее Россия. Уснул, а проснулся: кулаки сжаты.

Майор-профессор

Утром плавучим мостом Главная Квартира перебралась на другой берег реки, где громоздились укрепления, готовые и недостроенные.

Государственного секретаря поместили в господском доме в двух верстах от резиденции Александра. Добравшись до постели, Шишков слег, с ужасом думая о предстоящей скорой битве, в которой столь резво бегущая армия будет сломлена и снова примется убегать.

Тело немощно, в голове шумы, но куда денешься от самого себя! А что такое – сам – для русского человека? Россией себя разве царь один почитает, но ежели все-таки почитает, то – возносится, даже при высшем своем титуле – противу совести, противу истины, гордыни ради. Россия – Богова. А царь ли с царицею, крестьянин ли с крестьянскою, ученый муж семи пядей во лбу или младенец – все сыновья, все дочери, и едино – ответчики за Матушку свою.

Вот и ворочал мозгами Александр Семенович, не давая голове покоя и всякою жилкой страдая за творящееся за стеною покуда еще надежного, хотя и чужого дома.

Не шли из головы Фулъ с Ожаровским – весельчаки! Как не похохотать: Россия над бездной.

Мысли кидались к государю, к Барклаю, искали среди генералов Пожарского с Мининым, и сходилось к одному – безначалие губительно. Александр предводителем войск считает Барклая. На все свершающееся смотрит, как свидетель. Но роль-то свою Его Величество то и дело забывает. Назначил Паулуччи, отставив Лаврова, дня два тому назад спрашивал совета, кого поставить в генерал-квартирмейстеры. Мухин, стало быть, потерял доверие. О полковнике Толе спрашивал. Балашов не сдержался:

– Маркиз Паулуччи, может быть, и на своем месте, но дежурный генерал армии Кикин в таких отношениях с ним, что совершенно отстранился от дел. А Ставраков, его заместитель, – презираем всеми прочими генералами, кроме одного Барклая. Что же до полконика Толя? Дарования оному от Бога превосходных степеней. Его ум быстрый, решительный, но вот беда – раб собственного мнения. Никаких здравых соображений Толь не примет, даже понимая, что его решение хуже некуда. Справедливости ради и того нельзя не сказать: трудолюбив, изобретателен, расторопен.

– Всё-то вы мне задачи задаёте! – вспылил на сию тираду Александр.

Никого не тронул пока. А ведь поправлять худые дела, меняя командиров – ничего не достигнешь, кроме конечного развала войск.

Выпроваживать надобно императора! Как можно скорее! Выпроваживать! В Москву, в Петербург… Балашов сие понимает.

Спас Александра Семеновича от беспросветных дум нежданный посетитель.

Пришлось подняться, облачиться в мундир, вот только нездоровья нельзя было скрыть.