Царская карусель. Война с Кутузовым

– Двоевластие губительно, – согласился Карамзин. – Государю надобно на что-то решиться. Фельдмаршалы – старики. Беннигсен? Багратион? Багратион чрезмерно горяч. Кутузов победил турок… Но ведь турок! И ему, и Беннигсену – под семьдесят. Тогда кто?

– Кого Бог даст, – сказал Жуковский и спросил о тревожащем: – Николай Михайлович, а где рукопись вашей истории? Об этом нельзя не думать.

– Нельзя, – согласился Карамзин. – Один экземпляр я сдал в Иностранную коллегию Московского архива. Тут уж пусть государство позаботится. Другой в Остафьеве спрятал. Третий экземпляр уехал в Ярославль вместе с нашими супругами, – поклонился в сторону Вяземского. – Сколь будут хранимы наши семейства, столь и тома писаний. В свою очередь позвольте спросить, а где ваша «Светлана»? У Ломоносова случались столь лёгкие стихи, но как редкость. Прелесть «Светланы» в том, что с первого до последнего слова – это русская речь, русская плавность. Где вы, друг мой, храните ваше чудо?

– В голове.

– Но это же скверно! Вы собрались подставлять свою голову под ядра, под пули.

– Рукопись у сестёр. – Жуковский с восторгом смотрел на высоченные стены, покрытые фолиантами. – Меня изумляет всеобщее лёгкое спокойствие дворянства. Неделю тому назад получил два письма. Одно от Батюшкова: на погоду гневается. Послание сие из Вологды, из глубины России. Другое из Петербурга от Тургенева: влюблён и, кроме своих чувств, ни о чём знать не хочет. В Москве – сегодня зовут пировать к Разумовскому, завтра мы едем на холостяцкий ужин, послезавтра обед у друга Петра Андреевича… Один Мамонов озабочен военными приготовлениями.

– И Ростопчин! – засмеялся Вяземским. – Вот уж народный вития. В своих афишках мужик мужиком, хотя и зовёт себя русским барином. Между прочим, в Тюфелевой роще, на даче Бекетова, сотворяет нечто невероятно таинственное и весьма губительное для Наполеона.

– Что же это?! – разом спросили Карамзин и Жуковский.

– Тайна за семью печатями. Но все знают – клеют воздухоплавательный шар. В шар сядут пятьдесят воинов, и воины эти полетят и изничтожат французские дивизии. Может, самого Наполеона прибьют.

– А почему так называемые афишки сочиняет Ростопчин? – удивился Жуковский. – Николай Михайлович, это ведь ваше дело.

Карамзин улыбнулся:

– Услуги были предложены и отвергнуты. Впрочем, граф благодарил, сожалел, что ещё не пристало время воспользоваться словом, достойным римских Цицеронов. Так и сказано было: «С подлым сословием надобно говорить подлым языком. До печёнок пробирать». А мы-то всё о сердцах печёмся. Впрочем, Фёдор Васильевич заботливейший человек. Пригласил меня на житьё в свой дом. Я ведь даже без слуг. Предложение принято.

Расстались не без горечи. Главное, как всегда, не было сказано… очень важного, очень нужного, возможно, что и сокровенного.

– А почему бы нам не отправиться к графу Льву Кирилловичу вместе? – обрадовался Жуковский столь очевидной мысли.

– О нет! – вырвалось у Карамзина. – Не хочу участвовать в поспешном проедании Москвы.

А Москву и впрямь проедали. О князе, друге Вяземского – имя у Жуковского выпало из головы, а напрячь мозги, тем более спросить сил не было. Так вот об этом князе говорили, что за последнюю неделю он хлопнул на ужины сто двадцать тысяч! Мамонов вооружал, одевал-обувал, снабжал лошадьми и провиантом полк, а все эти Сологубы, Гагарины, Голицыны, Валуевы – развратничали, играли в карты и что называется бесились.

В Петровском Василия Андреевича поразило умиротворённое барство.

Князь Пётр повёл друга на третий этаж дома показать кабинет графа Льва Кирилловича.

Античные мраморные статуи, чудовищно огромные картины в чудовищно массивных рамах. Монеты Рима, гривны времён Киевской Руси. Должно быть, бесценные книги и манускрипты.

– Счастлив ли счастливец, обладающий такими сокровищами человеческого гения? – Пётр Андреевич погладил мраморную головку.

– Вот жизнь во всех временах сразу. – Жуковский показал на мрамор. – Эта улыбка вызвана для нас неведомой радостью. Этого, отчего вспыхнула улыбка, не существует, вот уже две тысячи лет. Самого чувства не существует. Но улыбка не только сохранилась, она отраженьем на наших лицах.

Глаза у Петра Андреевича потемнели, взял за руку Жуковского.

– Как хорошо, что ты не женат. Мне невозможно не быть там, где будешь ты, где будут все… Я боюсь за Веру. Беременность даётся ей трудно, а тут ещё это… Жизнь беженки… Не понимаю князя Андрея! Для него война, поход – избавление от тягот быть возле жены, когда ей придёт время родить. Он болтает об этом с беззаботностью. И, разумеется, до его очаровательной жены бравые высказывания супруга доносят беспощадно.

– Кто этот Андрей?

– Князь Гагарин.

Вяземский – добрая душа, но круг его знакомых – высокородные шалопаи. В ушах Василия Андреевича явственно звенели вопли баб, провожавших на войну своих мужей, кормильцев. Для народа война – не поле чести. Несчастье. Сиротство. Смерть от голода детишек, смерть юных вдов от тоски.

На ужин была дичь, подливы с трюфелями. Вина благоуханные. Десерт изысканнейший, фрукты из оранжерей…