Царская карусель. Война с Кутузовым

Батюшка графа – имя историческое для России. Вот только при всей честности, при доброй памяти – смущающее. Предмет позора Российской монархии.

В конце уже царствия Екатерины Великой всесильный Потёмкин привёз к матушке государыне своего адъютанта. Мамонов был красавец и удостоился чести читать государыне на сон грядущий. Наутро – сто тысяч на карманные расходы и высшая государственная должность. Фаворит. Оказалось, предпоследний.

– Что Вера? – спросил князь Вяземского.

– В Ярославле, с семейством Карамзина… Я к тебе по делу. Записывай в полк, в команду.

– Ты поручик?

– Поручик.

– Поручик в очках.

– Остерман-Толстой тоже в очках, но генерал!

– Что ж, иди на первый этаж. Там тебя запишут, и, пожалуйста, получи форму полка… А вам форму выдали? – обратился граф к Жуковскому.

Тот улыбнулся виновато:

– Я думал, обмундирование за личный счёт.

– О нет! У нас форма! Идите с Вяземским. И возвращайтесь.

Через полчаса оба стояли перед Мамоновым в синих чекменях, с голубыми обшлагами, в косматых киверах, обтянутых медвежьим мехом, с высокими султанами, в руках по баулу. В баулах полукафтаны, две смены нижнего белья, по две рубахи, запасные штаны, сменная пара сапог.

– Витязи! – оценил друзей граф. – Однако ж извольте переоблачиться. Отобедаем и в Большой театр, покуда война всё ещё далеко от Москвы. У меня – ложа.

Давали оперу «Старинные святки».

– Я был бы счастлив присутствовать на премьере оперы «Светлана», – сказал Мамонов. – У вас в поэме столько прелестного, Жуковский.

– С треском пыхнул огонёк,

Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.

Или это:

– Сели… Кони с места в раз,
Пышут дым ноздрями,
От копыт их поднялась
Вьюга над санями.

Картины! Картины русской жизни.

– Мамонов! А кто будет командовать полком?.. Не прошибись! – Вяземскому не нравились разговоры о стихах.

– Думаю, не прошибся! – ответил граф. – Князь Святополк-Четвертинский устраивает?

– А какой Четвертинский? Ежели брат Марии Нарышкиной, то – весьма.

– Именно Борис Антонович.

Жуковский не знал князя Святополка-Четвертинского, не знал Нарышкиной.

– Саша плюс Маша, – шепнул Вяземский непонимающей деревне.

– Саша плюс Маша? – переспросил Василий Андреевич, и – осенило: речь об Александре. – А-а!

– Именна-а! – засмеялся Петр Андреевич. – Вы посмотрите, сколько бриллиантов! Пора бы в землю закапывать, а тут – напоказ. Последний день Помпеи.

– Но сколько мундиров! – мягко возразил граф.

– Мундиров, как всегда.

– Не зловредничай! – улыбнулся Мамонов. – Сегодня поёт Сандунова. Голос редкостный. Одна беда – русская. Была бы француженка – тоже бы вся сверкала.

Началась опера. Оркестр звучал прекрасно. Голоса доставляли удовольствие. И вдруг на сцене пошло пугливое движение, будто актёры смешались.

Торжествующий хор умолк. Через сцену к рампе, в странной тишине поражённого, ничего не понимающего театра прошла Сандунова. Запела, без оркестра…

– Слава! Слава! – Голос у неё дрожал, прерывался. – Слава генералу Кульневу, положившему живот свой за Отечество…

Уронила руки, заплакала.

И зал тоже заплакал.

Жданный рескрипт

Перед Александром лежала очередная листовка походной типографии майора Кайсарова, подписанная Барклаем де Толли. Обращение к обывателям Пскова, Смоленска и Калуги. Опять про две храбрые армии, кои грудью противостоят врагу на древних рубежах. О зверствах и неистовствах французов, об осквернении Божьих храмов. И похвала смолянам. Пробудились-де от страха, «вооружась в домах своих, с мужеством, достойным имени русского, карают злодеев без всякой пощады». Заканчивалась листовка призывом:

– «Подражайте смолянам все любящие себя, Отечество и государя!»

Александр поморщился. Он посылал Барклаю рескрипт, требуя решительных действий. И главнокомандующий обещал остановить неприятеля, разгромить, перейти в наступление. Досадливо захлопнул папку с бодрой афишкой.

Оба командующих, Багратион и Барклай, устроили театральное действо перед солдатами. В орденах, в лентах, а Багратион, кроме сюртука, другой одежды не признаёт, – перед фронтом выказывали радость соединения армий, на виду у всех обменялись рукопожатием. Единодушные соратники! На совете Барклай отдал столь жданный всеми приказ о подготовке к генеральному сражению. Согласился наступать. Правда, помянул о данном ему наказе: «Покидая армию, Его Величество изволили предупредить: “Не забывайте, у меня нет другой армии. Пусть эта мысль никогда вас не покидает”.

Наступали обе армии на следующий день несколько часов. Потом трое суток стояли в бездействии и – занялись более привычным делом – отступили.

Тогда-то и взорвался Константин.

Его высочество был лёгок на помине: вошёл без доклада, спросил от двери:

– Когда же Ваше Величество изволит сменить главнокомандующего?

– На кого? – спросил Александр.

– У тебя много достойных многоопытных: Беннигсен, Багратион, Тормасов, коего ты увенчал Георгием II степени.