Царство. 1958–1960

Он приник к ней, стал целовать, потом поднял, плавно перенёс на диван, расстегнул платье, прикоснулся к груди, которая стала больше и совсем упругой, стал целовать грудь, гладить и прошептал в самое ухо:

— Пока ещё можно, да?

— Да, пока можно!

20 ноября, воскресенье. Москва, редакция газеты «Комсомольская правда»

Этот парень был предупредителен и старателен до умопомрачения. Попав в «Комсомолку», в отдел писем, с усердием разбирал почту, разбирал досконально, интересное отчёркивал и нёс заведующему отделом, дурные письма откладывал в сторону — кому нужна белиберда? «Крики души» сортировал в отдельную стопочку, предназначенную для доклада начальству. После развода с Ладой Кругловой Прохин так и остался изгоем: за границу его не под каким соусом не брали, из ТАСС уволили, предлагали работу лишь во второстепенных областных изданиях, но с кем на периферии можно говорить, о чём? Что они там понимали? Уезжать из Москвы Александр не хотел: «Москва — единственный приличный город в Союзе, где можно жить, всё остальное — зачуханная деревня!». Мировоззрение журналиста после загранкомандировок в корне изменилось: там, за кордоном, был рай, а тут сплошная помойка и никакой свободы, но об этом молчок! Когда из-за тестя, его выперли из ТАСС, найти работу оказалось невозможно, друзья и знакомые косо смотрели, сторонились и только обещали.

— Придётся на почту почтальоном идти, там возьмут! — с горечью думал неудачник, но однажды встретил Борьку, однокашника из университета. Борька работал в «Комсомолке» и дослужился там до обозревателя. Он-то и привёл приятеля в газету и добился, чтобы его взяли, пускай на самую заурядную должность — разбирать письма, но взяли. Для Александра это была победа — центральная, пусть и молодежная газета! За время своего падения Прохин сильно изменился, нет, не внутренне, а внешне: одеваться стал скромно, неброско, ходил чуть сгорбившись, носил некрасивые очки, хотя зрение у него было превосходное, только очки как нельзя лучше соответствовали сосредоточенному, целеустремленному виду, и образ вдумчивого газетчика у него отлично получился. Скоро он врос в редакцию, стал от неё неотделим, будто всю жизнь здесь работал. Отыскав у отца затёртую папку, только с ней являлся на службу, приходил обязательно на час раньше остальных, а уходил с работы самым последним. Ел он в столовой то же, что все, редко шутил, никогда не рассказывал анекдотов, которые сыпались из уст коллег по каждому поводу, с придыханием говорил о Никите Сергеевиче и остальных членах Президиума. Не верилось, что этот в общем-то симпатичный парень ещё недавно был типичным представителем разнузданной золотой молодежи. В субботниках, которые регулярно устраивались, всегда был первым, работал с огоньком, сажал деревья, грузил в тележку мусор. Обычно субботники касались наведения порядка на территории перед зданием редакции. Получалось, что Саша Прохин всегда и везде производил самое лучшее впечатление.

Скоро редакция привыкла к безотказному Александру, он стал полноправным членом коллектива, нередко попадался письмоносец на глаза главреду, и Алексей Иванович благосклонно с ним здоровался. Однажды, когда завотделом писем болел, он занёс Аджубею почту, доложил, что называется, коротко и ясно, и тут же приложил проекты ответов, причём письма в редакцию шли частенько печальные, надрывные, порой крики души! Как красиво он ответил на них, как правильно расписал по отделам и организациям! С этого дня Прохин стал ходить на доклад к главному редактору вместе с заведующим отделом. Он честно признавался своему непосредственному начальнику, что готов уйти из газеты, что ни в коем случае не метит на его место, однако вскоре занял место заведующего отделом писем, а потом вслед за Аджубеем перешёл в редакцию газеты «Известия». Там он уже не заведовал отделом писем, там он стал заведовать международным отделом.

23 ноября, среда. Москва

Яна не было уже четыре дня, он не звонил, не приезжал. Каким-то особым женским чутьем Лёля поняла, что произошло нечто ужасное. Москва быстро наполнялась слухами, и хотя рассказывали частенько небылицы, иногда говорили правду. По слухам она узнала, что будущий отец её ребенка, Фима и ещё один их приятель арестованы. Это было тяжёлым известием. У Кати Судец дядя был адвокат, Лёля помчалась к нему. Адвокат выяснил, что за валютчиками полгода велось наблюдение, и Рокотов попал под раздачу случайно. Но раз попал — деваться некуда! По статье за нарушение правил валютных операций полагалось до 8 лет лишения свободы. Это как-то можно было пережить.

«Может, дадут пять лет или три года. Будем бороться!» — заверял адвокат.

Лёлю эти слова не утешили, она отправилась к отцу, честно рассказала про себя и про Яна, призналась, что от него беременна, умоляла помочь, ведь статья за валюту была не столь страшная.

— Он ведь, папа, никого не убил, не искалечил! — взывала к справедливости дочь.