Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Экономика славы может функционировать исключительно в том случае, если она абсолютно симметрична и носит характер взаимности. Вся экономика должна стать славой, а вся слава – экономикой.

8.8. Между тем теологии никак не удается преодолеть раскол между имманентной троицей и троицей экономической, между theologia и oikonomia. Это проявляется именно в славе, которая по идее должна знаменовать их примирение. Слава несет на себе печать принципиальной диссимметрии, вследствие которой не имманентная, но лишь экономическая троица приходит к своему свершению в конце времен. После Страшного суда, когда экономика спасения будет завершена и «будет Бог всё во всем» (1 Кор. 15:28), экономическая троица вновь поглотится троицей имманентной, и «останется лишь вечный гимн Богу, единому и троичному во славе Его» (Moltmann. P. 173). Райская литургия всецело разрешается в славословии: ей не знакома месса, ей знаком лишь хвалебный гимн. В этой асимметрии славы явственно проступает та самая «анархичная» – и вместе с тем сотворенная – природа Христа, которая явилась вымученным плодом длительного и ожесточенного арианского спора. Экономика анархична, и как таковая она не имеет обоснования в существе Бога; и все же Отец породил Сына прежде времен вечных. Такова «тайна экономики», тень которой славе так и не удается до конца рассеять своим сиянием. Изначальному парадоксу сотворенной анархии в конце времен соответствует тайна анархичной и тем не менее конечной экономики. (Именно попытка помыслить одновременно бесконечное бытие и его конечную историю – а значит, и фигуру бытия, пережившего собственную экономику, – составляет теологическое наследие философии Нового времени, которое в работах позднего Хайдеггера достигает своего крайнего выражения.)

Разумеется, подлинная функция славы (во всяком случае, она на нее претендует) состоит в том, чтобы выражать плероматическую фигуру троичности, в которой троица экономическая и троица имманентная раз и навсегда прочно сочленены. Однако она может выполнить эту задачу, лишь непрерывно разделяя то, что ей надлежит соединить, и всякий раз заново соединяя то, что должно оставаться разделенным. Поэтому подобно тому, как в мирской сфере слава была атрибутом не Правления, а Царства, не министров, а государя, – так и славословие в конечном итоге относится к существу Бога, а не к его экономике. Однако, как мы убедились, Царство есть лишь то, что остается за извлечением Правления, а Правление – то, что получается в результате самоустранения Царства, при этом управленческая машина состоит из сочленения этих двух полярностей; точно так же можно утверждать, что тео-доксологическая машина возникает как следствие взаимосвязи между имманентной троицей и экономической троицей, в которой каждый из двух аспектов прославляет другой и из другого вытекает. Правление прославляет Царство, а Царство прославляет Правление. Но центр машины пуст, а слава есть не что иное, как сияние, исходящее из этой пустоты, неиссякаемый kabod, раскрывающий и в то же время скрывающий пустующий центр машины.

8.9. Апории, кроющиеся в любой теологии славы, очевидным образом проявляются у протестантского теолога, стоящего у истоков попытки Бальтазара эстетизировать доксологию. В одном из самых значимых мест своей «Церковной догматики» Карл Барт поместил небольшой трактат о славе, к которому затем обратится католический теолог, развивая его в своем монументальном труде. Хотя жест обоих авторов в стилистическом отношении различен, заложенная в нем интенция по сути одна и та же. Барту прекрасно известно, что под славой подразумевается «свобода, величие и верховная власть Бога» (Barth. P. 722). Более того, по его мысли, она определяет способ, которым Бог «пользуется своим всемогуществом и осуществляет свое господство [Herrschaft]» (Ibid. P. 723). В какой-то момент неожиданно переводя разговор о славе в «непосредственно близкую ей» (P. 732) сферу красоты, он использует это понятие в качестве опорного (Hilfsbegriff) в попытке стратегически противостоять чему-то такому, что представляется ему «черным пятном» (P. 733) в теологической концепции славы. Дело идет ни больше ни меньше как о том, чтобы нейтрализовать представление, будто слава и верховная власть Бога сводимы к brutum factum Его всемогущества и силы.