Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Этот парадокс в троякой форме достигает своей кульминации в посттридентской и барочной теологии, а именно в тот момент, когда теория верховной светской власти обретает новую форму. В своей первой формулировке парадокс, так сказать, прорывается в призыве Игнатия де Лойолы, ставшем своеобразным лозунгом Общества Иисуса: «Ad maiorem Dei gloriam»[232]. Было много споров по поводу происхождения и смысла этого лозунга, идеальным образом передающего суть намерения Игнатия в тот момент, когда он решает оставить мирские почести ради почитания Бога. Так или иначе, очевидно, что он доводит до предела парадокс славы, поскольку человеческая деятельность прославления теперь состоит в невыполнимой миссии, то есть в непрестанном приумножении божественной славы, которая никоим образом не может быть приумножена. Или же – и, возможно, это и есть истинный смысл лозунга – невозможность приумножить внутреннюю славу Господа выливается в безграничное расширение деятельности внешнего прославления со стороны людей, в особенности членов Общества Иисуса. То, что не может быть приумножено – слава в первом значении термина, – требует бесконечного приумножения славы в плане внешнем и субъективном. С одной стороны, это означает, что связь между славой и прославлением разорвалась и что мирская деятельность прославления зиждется на славе Господа, которая должна ее обосновывать; с другой стороны, это значит, что прославление начинает реагировать на славу и что укрепляется представление о том, будто действие людей может влиять на божественную славу и преумножать ее. Иными словами, четкость разграничения между славой и прославлением начинает размываться, и акцент постепенно смещается с первой на второе.

Примат прославления над славой в виде манифеста наглядно сформулирован в небольшом сочинении «De perfectionibus moribusque divinis» (1620) Леонарда Лессиуса, теолога-иезуита, оказавшего длительное влияние на теологию славы в XVII и XVIII веках. В разделе, озаглавленном «De ultimo fine», он задается простым вопросом: «Какую пользу Бог мог извлечь из сотворения мира и управления им?» Неожиданный на первый взгляд ответ по сути совершенно логичен. Бог, «будучи бесконечно совершенным и во всех планах благословенным», для себя самого не может извлечь никакой пользы из множественности, разнообразия и красоты творений, которые словно «подвешены над бездной небытия лучом божественного света» (Lessius. P. 513). Поэтому цель сотворения и управления миром должна быть «чем-то внешним [quid extrinsecum] – словно творения суть дети Божии, на него похожие, причастные его славе и блаженству» (Ibid.).

Разумеется, Лессиусу также известно о разграничении между внутренней славой, являющей собой блеск и превосходство самой божественности (объективная внутренняя слава), а также знание, любовь и блаженство, которое Бог черпает из самого себя (формальная внутренняя слава), и внешней славой. Но особый вклад, который он привнес своим манифестом, как раз и состоит в опрокидывании отношения между двумя славами. Бог не мог создать мир и управлять им с целью обрести или приумножить внутреннюю славу, которой он уже обладает plenissime. Поэтому его целью может быть не что иное, как обретение и приумножение славы внешней.

Слава не обязательно является имманентным благом. Слава царей и князей, которую столь почитают и к коей стремятся смертные, заключена во внешнем – в блеске двора, в великолепии дворцов, в военной мощи и тому подобное. Хотя никакое приумножение божественной славы изнутри невозможно, все же может иметь место приумножение внешнее посредством прибавления того, что, как принято считать, составляет человеческую славу: речь идет о растущем числе детей Божиих, ее признающих, любящих и чтящих. В этом смысле слава Господа растет; в этом смысле можно говорить о том, что она приумножается. Это и есть та слава, которую Бог намеревался обрести для себя через все свои внешние дела. [P. 516–517.]