Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Наше исследование показало, что холистическое Государство, основанное на непосредственном присутствии провозглашающего народа, и нейтрализованное Государство, распавшееся на бессубъектные коммуникативные формы, противопоставлены только внешне. Они всего лишь являют собой две стороны единого диспозитива славы в его двух формах: непосредственная и субъективная слава провозглашающего народа и медийная и объективная слава социальной коммуникации. Как по идее должно быть сегодня очевидно, народ-нация и народ-коммуникация при всем различии в поведении и образе являются двумя сторонами единой doxa, которые как таковые непрестанно пересекаются и разделяются в сегодняшних обществах. В этом сплетении «демократические» и светские теоретики коммуникативного действия рискуют оказаться плечом к плечу с такими консервативными идеологами аккламации, как Шмитт и Петерсон; но это как раз и есть та дань, которую всякий раз должны платить теоретические построения, основанные на убеждении в том, что можно пренебречь предостережениями археологического толка.

То, что government by consent и социальная коммуникация, на которой в конечном счете основывается согласие, на самом деле соотносятся со сферой аккламаций, – способно показать даже обобщенное генеалогическое исследование. В техническом контексте публичного права понятие consensus впервые появляется в «Res gestae Augusti»[272], где Август кратко обосновывает сосредоточение конституционных полномочий в собственной персоне: «In consultatu sexto et septimo, postquam bella civilia extinxeram, per consensum universorum potitus rerum omnium» («Во время моего шестого и седьмого консулата, положив конец гражданским войнам, я со всеобщего согласия принял на себя всякую власть».) Историки римского права неоднократно задавались вопросом о публично-правовой обоснованности этого невероятного сосредоточения власти; Моммзен и Корнеман, к примеру, полагают, что оно более не основывается на функции триумвира, а вызвано своего рода чрезвычайным положением (Notsstandkommando) (Kornemann. P. 336). Тем не менее, знаменательно не только то, что Август недвусмысленно обосновывает ее согласием («per consensum universorum»), но и что прямо перед этим он уточняет, каким образом было явлено это согласие: «Два раза я был удостоен овации, три раза – триумфа на колеснице и двадцать один раз был возглашен императором [Bis ovans triumphavi, tris egi curulis triumphos et appellatus sum viciens et semel imperator]». Такому историку, как Моммзен, никогда не слыхавшему о «коммуникативном действии», было непросто подвести под понятие согласия какое бы то ни было публично-правовое основание; однако если осмыслить сущностное отношение, связывающее его с аккламацией, согласие без труда можно определить, парафразируя шмиттовский тезис об общественном мнении как о «современной форме аккламации» (не имеет значения, выражается ли аккламация физически присутствующим множеством, как у Шмитта, или же потоком коммуникативных процедур, как у Хабермаса). Так или иначе, консенсусная демократия, которую Дебор называл «обществом спектакля» и которая столь дорога теоретикам коммуникативного действия, является демократией славы, в рамках которой ойкономия всецело растворяется в славе и в доксологической функции, освобождаясь от литургии и от церемониала, неслыханным образом абсолютизируется и проникает в каждую сферу социальной жизни.

Политическая философия и политическая наука до сих пор упускали из виду вопросы, которые всякий раз при анализе в генеалогической или функциональной перспективе техник и стратегий управления и власти предстают во всех смыслах определяющими: откуда наша культура извлекает – мифически и искусственно – критерий политичности? Какова субстанция – или процедура, или грань, – которая позволяет придать чему-то непосредственно политический характер? Ответ, вытекающий из нашего исследования, – слава в ее двойном аспекте: божественном и человеческом, онтологическом и экономическом; слава Отца и Сына, народа-субстанции и народа-коммуникации. Народ, реальный или коммуникативный, с которым government by consent и ойкономия современных демократий должны неизбежно соотноситься, есть в своей сущности аккламация и doxa. И если, как мы попытались показать in limine, слава под видом «жизни вечной» покрывает и захватывает ту особую практику живущего человека, которую мы определили как бездеятельность, если возможно, как было заявлено в конце «Homo sacer I», помыслить политику вне экономики и славы – отталкиваясь от бездеятельного разделения жизни на bios и zōē, – то именно в этом и будет состоять центральная задача грядущего исследования.

Приложение. Экономика в Новое время

1. Закон и чудо