Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления

Попробуем углубить этот диагноз Фуко в свете результатов нашего исследования. Здесь он ближе всего подошел к интуитивному пониманию биполярного характера управленческой машины, даже если методологический выбор, при котором он оставляет в стороне анализ юридических универсалий, не позволяет ему полностью выразить это понимание. Теория суверенитета, которую сформулировал Руссо, – это, несомненно, функция одной из теорий управления (или «общественной экономики», как он иногда ее определяет); но соотношение между этими двумя элементами у Руссо еще более близкое и тесное, чем может показаться из краткого анализа Фуко, и полностью основывается на теологической модели, которую он перенимает от Мальбранша и французских теоретиков провидения.

В этой перспективе решающим выглядит различие и разделение суверенитета и управления, что лежит в основе политической мысли Руссо. «Я прошу моих читателей, – такими словами начинается статья „О политической экономии“, – отчетливо различать общественную экономику, о которой здесь пойдет речь и которую я называю управлением, от высшей власти, которую я называю суверенитетом; различие это состоит в том, что последней принадлежит право законодательства, и она и налагает обязательства на само тело нации, тогда как первой принадлежит только власть исполнительная, и она может налагать обязательства лишь на частных лиц» (Rousseau. P. 244). В «Общественном договоре» это различие утверждается как сосредоточение общей воли и законодательной власти, с одной стороны, и управления и исполнительной власти – с другой. Это различие имеет для Руссо стратегическую важность: мы видим это по тому, как энергично отрицает он то, что речь идет о некоем разъединении, и представляет его скорее как внутреннюю композицию единой и неделимой высшей власти:

По той же причине, по которой суверенитет неотчуждаем, он неразделим. Ибо воля либо является общей, либо нет; либо это воля всего тела нации, либо только его части. В первом случае эта объявленная воля есть акт верховной власти, и она создает закон; во втором – это лишь проявление частной воли или акт судебного ведомства, самое большее – указ или постановление. Но наши политики, не умея разделить принцип суверенитета, разделяют его объект; они делят его на силу и волю, на власть законодательную и исполнительную, на право налогообложения, судопроизводства и военных действий, на внутреннее управление и на полномочия вести дела с иностранцами; иногда они смешивают все эти части, а иногда разделяют их и делают из верховного правителя некое фантастическое существо, состоящее из множества разных частей, сложенных вместе, как если бы они собирали человека из кусков разных тел: у одного взяли бы глаза, у другого – руки, у третьего – ноги, и более ничего. Говорят, что в Японии есть шарлатаны, которые на глазах у зрителей разрубают ребенка на куски, потом подбрасывают эти куски в воздух один за другим, и ребенок снова падает на землю, целый и невредимый. Примерно так выглядят и фокусы наших политических мыслителей: расчленив с помощью ярмарочных трюков общественное тело, они кое-как собирают его части обратно. Истоки этой ошибки в том, что они не способны правильно постичь понятие суверенной власти и принимают за ее части то, что в действительности всего лишь ее эманация. [Ibid. P. 369–370.]