Царство и священство

Ему вторил другой, не менее знаменитый глашатай Христа – Ориген (185–254). «Известно, что рождение Иисуса последовало в правление Августа (27 г. до Р.Х. – 14 г.), который слил – если можно так выразиться – многочисленные народы земли в одно царство. И это было важно потому, что существование многочисленных царств, конечно, послужило бы препятствием в деле распространения учения Иисуса по лицу всей земли»[315]. Ровесник IV в. преподобный Ефрем Сирин (память 28 января) также не сомневался в божественном предназначении Римской империи и Римского царя[316].

Конечно же, эти убеждения родились не на пустом месте. Вселенская религия могла распространяться только в государстве, включавшем в свой состав весь культурный мир того времени и разрушившем узконациональные границы покоренных народов. И именно в Римской империи идея единства, сопряженная с идеей вселенской власти и правового порядка, выдвинулась на первый план. Христианство слилось с Римской империей, поскольку его космополитический, наднациональный принцип соответствовал всемирной монархии[317].

II

Что есть государство, и насколько Церковь погрешает против своей природы и предназначения, когда идет на тесный союз с этим монстром, эпическим Левиафаном, способным подчинить себя вся и все? С некоторых пор (и особенно в последнее время) стало правилом хорошего «научного» тона противопоставлять Церковь государству, и наоборот. Или как минимум размещать их в параллельных сферах бытия, доказывая, что только эта конструкция является единственно возможной и допустимой для их совместного сосуществования.

Следует, однако, отметить коренной недостаток тех «теорий», которые почему-то в последнее время выдают за «православное учение». Красной нитью через них проходит иногда озвучиваемый, а иногда – нет тезис, будто власть церковной иерархии непосредственно установлена Богом для духовного спасения человека, поскольку служит вечным целям. А власть государственная якобы является следствием греховной человеческой природы, вытекающей из «естественной необходимости» для удовлетворения временных потребностей[318].

Второй отличительной чертой Церкви от государства, уверяют нас, является отсутствие в Церкви какого-либо принуждения. Но как же быть с теми, кто посягает на церковный строй и церковное учение? Ведь они являются еретиками, преступниками, которых необходимо остановить. Как быть без принуждения? В этих-то случаях, как говорят, Церковь и обращается за содействием к государственной власти, поскольку принуждение является неотъемлемой чертой государства.

Наконец, отличие Церкви от государства видят в том, что налагаемые ею наказания преследуют своей целью не столько сохранение церковного порядка, сколько духовную пользу для самого нарушителя. А государство хотя и не пренебрегает подобной целью, но тем не менее не считает ее основной[319].

Откровенно говоря, такие пассажи вызывают только недоумение, нисколько не удовлетворяя потребности разобраться в рассматриваемом вопросе. В первую очередь отметим, что, конечно же, практически любое государство, налагая наказание (уголовное или административное) преследует своей целью не только сохранение действующего правового порядка, но и нравственное перевоспитание наказуемого. Это общеизвестно. Да, эффективность воспитательных мер может быть различна, но ведь и церковные наказания далеко не всегда решают поставленные перед ними задачи.

Говоря, будто власть церковная не прибегает к насилию или принуждению, забывают, что любые запреты в Церкви по своей природе являются именно мерами принудительными. Они основываются не только и не столько на доброй воле наказываемого лица принять наказание, сколько на страхе перед неблаговидными и более тяжелыми последствиями, которым он подвергнется, если добровольно нарушит вынесенный в отношении его церковный вердикт. Не говоря уже о том, что подобные тезисы совершенно игнорируют историю Церкви (и византийской, и русской, и западной), которая свидетельствует, что к еретикам относились совсем не так терпимо и увещевательно, как нам пытаются показать, и действовали отнюдь не только мерами духовного воздействия. Да и сам по себе подход, согласно которому государственная власть должна принять на себя обязанность исполнения решения церковных органов, если те связаны с насилием, а церковная власть, за этим и обратившаяся к государству, в таком случае оказывается «в стороне», напоминает худшие примеры иезуитской морали.

Еще одно утверждение, будто различие двух союзов проявляется еще и в том, что Церковь имеет дело с христианином, а государство – с человеком «вообще»[320], основано на игнорировании того очевидного факта, что именно Церковь имеет дело с «человеком вообще», поскольку миссионерство, несение Евангелия по миру является ее первой обязанностью. А государство апеллирует к сознанию своих граждан.