Цена утопии. История российской модернизации

Гнет капитала невыносим для свободного духа человека. В сравнении с этим гнетом бывшая у нас крепостная зависимость крестьян представляется легкою (!!! – М. Д.), и если правительство думало бы когда-нибудь серьезно вести Россию по пути, в конце которого стоит обнищание народных масс, то стоило ли бы поднимать столько хлопот для освобождения крестьян, чтобы променять путавшую их веревку на железные цепи, надеваемые на настоящие рабочие руки эгоизмом и бездушием собирателей капитала?

В. К. Плеве в 1897 году утверждал: «Имеется полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии».

Министр иностранных дел М. Н. Муравьев в 1899 году на совещании у Николая II заметил, что вместе с иностранным капиталом «проникают в население идеалы и стремления, присущие капиталистическому строю», и правительство не может смотреть на это равнодушно.

А вот мнение кумира «народолюбивой» интеллигенции Н. К. Михайловского: «Кредит, промышленность, эксплуатация природных сил страны – все это вещи сами по себе прекрасные», однако «если они направлены не ко благу непосредственно трудящихся классов», то «дают прискорбнейшие результаты». В этом случае развитие кредита

даст только средства обирать народ… Всякому понятно, что вся публицистика, ратующая за развитие кредита… за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности – ратует за гибель и нищету русского народа.

Показательно и то, что русская классическая литература не дает ни одного положительного образа бизнесмена (исключая Штольца – если, конечно, считать его таковым).

Современник отмечает, что в России

слово «промышленник» сделалось почему-то синонимом слова «мошенник», «кровопийца», «эксплуататор» и прочих, не менее лестных, определений. Такая практика вошла в плоть и кровь нашего общественного мнения.

Не понимавшее государственной важности развития индустрии общественное мнение очень волновали чрезмерные, на его взгляд, доходы предпринимателей. П. Б. Струве писал в 1908 году, что воспитанной на идее безответственного равенства русской интеллигенции не доступна сама суть экономического развития общества, тот факт, что экономический прогресс зиждется на победе более производительной хозяйственной системы над менее эффективной. Интеллигенция

в ее целом не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только «неравное распределение», «хищничество» или «хапание» и не видела в его торжестве победы более производительной системы, не понимала его роли в процессе хозяйственного воспитания и самовоспитания общества.

Струве говорит о весьма широком круге образованных русских людей, включая адептов крайне правых взглядов. Все они отрицали капитализм и ратовали за общину как олицетворение «равного распределения», но у них и в мыслях не было, что крестьяне не меньше их достойны иметь общегражданские права.

Можно как угодно относиться к капитализму, но настоящий капитализм – это всегда права, в том числе и права человека. Они могут реализовываться в большей или меньшей степени (вопрос места и времени), но это – права.

Антикапитализм – что в мягком варианте 1861–1905 годов, что в жесткой и жестокой версии 1917–1991 годов – это всегда ограничение или отсутствие прав.

Конечно, в России было немало людей, которые, подобно Н. Г. Гарину-Михайловскому, одному из строителей Транссиба, разделяли мысли Струве. Однако не они определяли общественный климат, где отторжение «мира наживы» стало одним из маркеров нашей самобытности.

Общеизвестно, что промышленность после 1861 года развивалась недостаточно для отвлечения из деревни огромного прироста населения, причем об этом говорят как о некой априорной данности, вроде господства континентального климата.