Цена утопии. История российской модернизации

Между тем оба феномена имеют вполне «рукотворный» характер. Слабое развитие промышленности – это закономерное следствие осознанной торгово-промышленной политики правительства. Она, в частности, отрицала полную свободу бизнеса, с подозрением относилась к иностранному капиталу и архаичным законодательством затрудняла создание новых предприятий; при этом община, ограничивавшая – в числе прочего – свободу передвижения крестьян, и после 1861 года продолжала тормозить образование рынка свободной рабочей силы. В то же время демографический взрыв – в большой мере результат действия созданного реформой и искусственно поддерживавшегося до 1906 года общинного режима, прямо поощрявшего рождаемость.

Власть свыше четверти века делала явно недостаточно для развития современной индустрии и вплоть до 1906 года – практически ничего для интенсификации сельского хозяйства, прежде всего крестьянского (в стране, где 80 % населения жили в деревне!).

У российских элит не было сколь-нибудь ясного понимания необходимости осмысления и решения этого пласта проблем. Так, реальная история пореформенной индустриализации демонстрирует отсутствие у власти в течение 1860–1880-х годов должной энергии и стратегического видения в подобных вопросах. Об обществе и говорить не приходится.

В свете данной информации не кажется случайностью, что во время войны 1877–1878 годов Россия, в отличие от Турции, оказалась не только без современного флота, но и без дальнобойных стальных пушек, а из пехотинцев лишь каждый пятый имел усовершенствованную «винтовку Бердана № 2».

Избранный вариант развития страны был бы менее утопическим, если бы империя умерила свои внешнеполитические аппетиты и сконцентрировалась на освоении уже завоеванной гигантской территории, равной 1/6 земной суши.

Однако было весьма наивно, не понимая, за счет чего конкуренты опережают нас, сохранять после 1861 года прежний масштаб претензий к географической карте и реанимировать амбиции образца 1815–1853 годов, имея в качестве государственного базиса общинный вариант неокрепостничества, неграмотное на 80 % население и промышленность, которой не дают свободно развиваться.

Здесь дурную роль – как всегда и везде в подобных случаях – сыграли воспоминания-наркотик о былом военном величии XVIII – первой половины XIX века.

Конечно, описываемая коллизия отчасти вызвана тем, что к 1861 году русское общество эмоционально было перекормлено ужасами раннего капитализма.

Однако глобально подобное отношение – продукт всей русской истории и культуры в самом широком их значении, а его корни в первую очередь следует искать в наследии православия; вспомним, хотя бы С. Н. Булгакова, который в «Очерках учения православной церкви» утверждал:

Православие не стоит на страже частной собственности как таковой, даже в той степени, в какой это еще делает католическая церковь, видящая в ней установление естественного права… Православие не может защищать капиталистической системы хозяйства как таковой, ибо она основана на эксплуатации наемного труда, хотя и может до времени мириться с ним в виду его заслуг в поднятии производительности труда и его общей производственной энергии.

В то же время

мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле, как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти.

Как теперь понятно, в середине XIX века наша страна априори имела немало возможностей для того, чтобы силой вещей стать одним из мировых лидеров не только по размерам территории и количеству солдат, которые могла поставить под свои знамена.

Когда задумываешься о том, почему этого не произошло, на ум поневоле приходит следующая аналогия.

В определенном смысле Россия повторила – конечно, в других условиях, на другом уровне и в другое время – судьбу Испании, которая, казалось бы, после открытия Америки была обречена на роль первой в мире державы, однако довольно быстро угасла, не использовав предоставленный ей шанс.

И в том и в другом случае роковую роль сыграл феномен, который именуется исследователями как цивилизационный или культурный код, имевший выраженную антибуржуазную, антикапиталистическую направленность.

Нам сейчас не столь важны разночтения в терминологии, важно, что речь, в сущности, идет об очень схожих явлениях – о сложнейшем комплексе архетипов сознания, воспитанных всей предшествующей историей и культурой страны.