Цена утопии. История российской модернизации

Ограничения крестьянских прав были, если так можно выразиться, многоцелевыми, однако львиная их доля работала на обеспечение фискальных интересов казны.

Мир, мы помним, был собственником земли и круговой порукой отвечал перед правительством за все повинности, лежащие на ней (казенные, земские, мирские). В силу этого главной его функцией была разверстка земли и повинностей между отдельными дворами, податная исправность которых зависела от усилий их членов и была зоной ответственности домохозяев.

Поэтому мир, отвечавший за сумму повинностей, повелевал, точнее, ограничивал гражданские права отдельных домохозяев, а они, в свою очередь, делали то же в отношении домочадцев.

Реформой 1861 года эти серьезные ограничения трактовались как временные, принятые лишь на переходный период – до окончания выкупа. Уже здесь было плохо скрытое лукавство – хорош переходный период в полвека! На деле же крестьянскую политику по-прежнему определяли вековые дворянские фобии.

Однако впоследствии законодательство не только не ослабило эти ограничения, что было бы логично ввиду постепенного уменьшения суммы выкупного долга, но, наоборот, сделало их еще сильнее и придало им статус постоянных.

Конструкцию жизни, сложившуюся на этой основе, назвать иначе чем уродливой нельзя.

О планировавшемся при подготовке реформы введении Сельского устава власть благополучно позабыла и превратила деревню в территорию, где господствовал полумифический обычай.

Другими словами, правительство сознательно поставило три четверти населения вне сферы действия положительного гражданского закона, по своей воле загнав Россию в положение, беспрецедентное для страны, претендующей во второй половине XIX века на ведущие роли в мировой политике.

Если собрать все только опубликованные факты вопиющей правовой анархии и беспредела в пореформенной российской деревне, происходившие на «законных» основаниях и с ведома властей, то получится многотомная хрестоматия. Чтение хотя бы части любого тома стопроцентно повысило бы у многих читателей артериальное давление, поскольку эта книга гарантированно была бы коллекцией возмутительных несправедливостей – житейских, человеческих, коллективных и т. д.

Вот лишь несколько фактов.

Община – собственник земли. Однако по завершении выкупа каждый общинник, как мы знаем, имел право требовать выделения себе в частную собственность надела, соответствующего его доле участия в приобретении этой земли. Тем самым крестьяне получили перспективу стать наследственными собственниками обрабатываемой ими земли – пусть и в относительно отдаленном будущем. Помним мы и о праве досрочного выкупа надела по статье 165.

Однако выкупные платежи обеспечивались круговой порукой всех общинников, и общине разрешалось проводить переделы земли в соответствии с рабочей силой отдельных семей.

Поэтому если до окончания выкупа происходил общий передел и надел крестьянина уменьшался (например, из-за изменения численности семьи вместо трех душевых наделов осталось два или один), тем самым община отнимала у него идеальную долю собственности, уже приобретенную многолетними выкупными платежами. Ведь уже выплаченные деньги ему никто не вернет. Потому что бухгалтерии, на которой можно было основать подобные расчеты, община создать не смогла. То есть фактически люди зачастую выкупали землю не для себя, а неизвестно для кого. (Представьте, что вы сколько-то лет выплачиваете ипотеку за 4 комнаты, а потом вас переставляют на 2 комнаты, но деньги, уплаченные за 4, для вас пропали!)

Что при этом должны были чувствовать крестьяне? О каком правосознании тут может идти речь?

Таким образом, важнейший законодательный акт, регулирующий ключевые аспекты жизни крестьянства, содержал в себе два взаимоисключающих принципа – частной и коллективной земельной собственности. Первый превращал крестьян в самостоятельных хозяев своей земли, чье благосостояние определялось энергией их труда и предприимчивости, а второй де-факто подчинял их жизнь произволу сельского схода.

Реформа фактически искусственно и принудительно привязала людей к земле, и они как бы вынуждены были ей пользоваться. Выделить свой надел в подворное владение после 1893 года было практически невозможно.

Совсем оставить деревню было трудно, поскольку ликвидировать свое хозяйство по адекватной цене можно было только с согласия мира, не говоря о целом ряде других стеснений (так, даже временная отлучка зависела от согласия родителей, домохозяина, сельских властей, а при недоимках – и мира).

Мы много говорили о вреде переделов и уже знаем, что, хотя переделы были в меньшинстве общин, однако в них жило две трети крестьян.

Временность владения, повторюсь, лишала людей стимула к нормальному хозяйствованию, причем речь шла не только о пашне с кормовой площадью – в источниках есть примеры, когда переделялись огороды, виноградники, сады и сохраненный отдельными крестьянами лес.